Это было ужасно!.. Мышецкий торопливо сознался во всем.
— Правда, — сказал, — в сенате ныне ведется разбор моей служебной деятельности. Но я думаю, по зрелом размышлении…
Хрусть-хрусть — чиновник порвал выездной лист.
— В таком случае, князь, отбытие за границу возможно лишь с высочайшего соизволения. Обратитесь в собственную его императорского величества канцелярию…
Делать нечего: побрел Мышецкий на Екатерининский канал в бывший Михайловский дворец. В спокойно-холодном кабинете, где ничего не было лишнего, принял его сам главноуправляющий — гофмейстер Танеев. По дружбе с сыном его, известным математиком, Сергей Яковлевич доверчиво рассказал о своей просьбе.
— В такой день! В такую трудную минуту для отечества… — ответил князю Танеев и, отвернувшись к окну, долго рыдал.
«Что за бред?» — думал Мышецкий, ничего не понимая.
— Разве не знаете, — сказал наконец Танеев, — что Порт-Артур пал перед лукавым врагом? Я не могу беспокоить моего дражайшего государя просьбами, в коих нет ничего государственного! Обратитесь, князь, прямо в министерство…
Ну, шагать-то тут недалеко. Волынским переулком, кратчайше, вышел князь Мышецкий на Дворцовую площадь. Если бы не видел слез Танеева, то, наверное, и сам бы поплакал. Но плакать после Танеева казалось как-то неприлично. Вроде прихлебательства…
— Господа, — спросил Сергей Яковлевич в министерстве, — вы слышали, что Порт-Артур пал?
— Если бы пал, а то ведь, говорят, сдал его Стессель…
Стало еще тошнее. В таком состоянии предстал Мышецкий пред светлые очи «тройного» князя Оболенского-Нелединского-Мелецкого; выслушал тот его, как друга, и сказал:
— Помилуйте, Сережа, при чем здесь мы? Прямой расчет тебе обратиться в первый департамент…
Пошел в первый департамент, там сказали, что они этим не занимаются, и велели идти в третий. А в третьем сделали глаза как плошки:
— Кто вам это внушил? Да ничего подобного! Идите прямо в канцелярию — это их дело…
«Без працы не бенды кололацы», — и не пошел, уже потащился князь Сергей Яковлевич обратно к Оболенскому-Нелединскому-Мелецкому: мол, так и так, велели, друг милый, к тебе идти.
— Да что они путают? — возмутился «тройной» князь. — Я же тебе сразу сказал определенно: иди в канцелярию его величества, прямо к Танееву… А при чем здесь мы?
Круг замкнулся. Спаси и помилуй нас, грешных! В коридоре министерства присел Мышецкий на диван. Что же делать? Вдруг видит — идет куда-то дедушка швейцар. Сам старенький уже, седенький. Ливрея горит на нем, как на тамбурмажоре! И несет дед в руке булку с изюмом. Отщипнет и пожует…
— Дедушка, милый… — сказал ему князь Мышецкий.
— Ась? — приблизился дедушка. На ухо деду:
— Достань мне паспорт, чтобы за границу выехать по личному разрешению государя-императора… Как? Сможешь?
Дедуся был уже такой старенький, что, кажется, даже и не заметил, как князь ему в карман золотой опустил.
— Так вам, сударь, бесперечь всего, Иванов нужен!
Мышецкий долго ломал себе голову, перебирая Ивановых.
— Аполлинария Викторовича? — вспомнил одного, помаститее.
— Не, — мотнул бородой дедушка. — Аполлинарии Виктырчи будят Ивановы-шашнадцатые. А вам, милостивый государь, надобно — девяносто восьмого Иванова… Ну, следуйте!
Сергей Яковлевич пошел за дедом в конец коридора. Дверь.
— Стукай! — сказал дедушка и побрел по своим делам, жуя…
В крошечной комнатенке сидел искомый Иванов девяносто восьмой.
Так себе человечишка — муха вроде. Но зато нос у него был весьма примечательным. Сразу видно было, что похмеляется человек регулярно. Такому деньги всегда нужны! И под локоть ему — сотенную: радугой кверху, чтобы обнадежить. Иванов девяносто восьмой (без сюртучка, в подтяжках) поскреб что-то перышком и был лапидарен, как Александр Македонский или фельдфебель перед солдатом:
— Фамилия? Имя? Отчество?.. Скоренько!
Открыл шкаф, а там — стопка паспортов. Быстро заполнил, подышал, пришлепнул. Пожалуйста! Вот и высочайшее повеление…
Да-а, хорошая была демонстрация государственного строя.
И подумалось Мышецкому — ясно: «Такому строю, где ничего нельзя сделать в кольце бюрократии, но зато все можно сделать за деньги, — такому строю только и держаться на штыках. Но сколько можно еще держаться? Мы ведь разлагаемся, это явно!»
Чтобы не погрешить законами, он все-таки дал публикацию в газеты (на три номера) о своем отъезде за границу. Может, прочтут и хватятся? Первый номер — молчат. Вторая публикация и, наконец, третья… Нет, сенат забыл о нем: можно ехать смело!
Но случайно в том же номере газеты перехватил взглядом и такое сообщение: «Сим объявляет об отъезде в свое благоприобретенное имение Уренской губернии г-н А. Н. Жеребцов и его супруга…»
«Урожденная княжна Кейкуатова», — вдруг вспомнил Мышецкий и не придал тогда этой заметке никакого значения: с Уренским у него вроде бы все надолго покончено.
Наступил день отъезда — день раздумий. Тяжело закончился этот год для Мышецкого — тяжело и для России. Демонстрация на Невском и в Москве (тоже подавленная Святополк-Мирским), постыдная сдача врагу Порт-Артура бахвалом Стесселем — все это лишь наружные факты, хорошо заметные каждому обывателю. Однако были еще и подспудные самовзрывающиеся признаки, которые оставались известны только посвященным в тайны цифр. И князь Мышецкий, влюбленный в статистику, как шулер в карты, подбил на прощание знаменательный итог:
Истощение земли продолжается, война «обезмужичила» деревни, отняла у дворов главную силу… Государственный долг России, запутавшейся в займах, составляет уже 6 миллиардов 652 миллиона рублей… Картошки деревня стала сеять на 78 процентов больше, чем в другие годы (явный признак голода и обнищания)… Россия выпила в этом прошедшем году 71 миллион ведер водки — всего на 300 тысяч ведер меньше, нежели в предвоенном 1903 году (и это при запрете на крепкие напитки!). И наконец, простой подсчет показал, что навозных удобрений клали на свои поля и крестьяне и помещики поровну: значит, культура агротехники еще не затронула ни мужичьего хозяйства, ни дворянской латифундии… Скверно!
Тягостное настроение немного поправилось, когда князь садился в коляску, чтобы ехать уже на вокзал. Но тут к нему подбежал запыхавшийся человек — в распахнутой шубе, фуражка инженеров морского ведомства сбилась на затылок.
— Сударь, — закричал он, — прошу, уступите мне!
— Помилуйте, — ответил Мышецкий, — у меня поезд, я спешу. А что у вас? Несчастье?
Инженер уже вскочил на подножку, от него пахло пивом:
— На Путиловском начались волнения рабочих! Гони!..
Сергей Яковлевич вспомнил Мариенгоф и старика Мусселиуса. Как он говорил тогда? «Один гудок Путиловского завода сейчас может определить судьбу России…» — кажется, так говорил он. И это сообщение о стачке рабочих было той красной чертой, под которой Мышецкий — тут же, в коляске, — подвел итог минувшего года.
«Что-то принесет новый?..»
Вагоны класса «люкс» благоухали лавандой, плюшевые диваны крепко пропитались одеколоном. Внизу, под грохочущим мостом, клубясь морозным паром, тягуче протек Обводный канал. Слева остались казармы лейб-гвардии казачьего полка — главного поставщика «трубачей» для князя Мещерского.
Впрочем, ничто не ущемляло сейчас души. Было даже как-то весело. Прямо с насыпи, под окном вагона, катились на самодельных коньках,