Поэтому Витвину как сняли с остывшего отцовского тела, так мне сразу и передали.
— Витвина — это?..
— Вот она.
Михаил развязал шейный платок и ослабил шнуровку на груди, чтоб мне было лучше видно.
С неудовольствием я поймала себя на том, что следила не столько за появлением княжеской гривны рода Квасуровых, сколько за обнажающейся под шнуровкой бычьей шеей и могучей грудью Михаила.
Впрочем, гривна тоже была хороша. Широкая — пожалуй, что шире моей. Волшебно переливающаяся. Палитра переливов, кажется, все-таки уступала сиянию Филуманы — у Витвины преобладали зеленые с серебристым тона. Не отсюда ли цвета рода Квасуровых?
Михаил подождал, пока я не налюбуюсь, потом затянул шнуровку и, внимательно глядя мне в глаза, сказал:
— Прямота ваших вопросов, княгиня, — лучшее подтверждение вашей необыкновенной смелости. Но сами вопросы весьма странны. Вы спрашиваете о том, что известно любому ребенку. Зато сами выражаете свои мысли языком совсем непростым. И даже не книжным. Вы проницательны. Может, даже мудры неведомой мне мудростью. Но кто вас обучал? Где, в каких лесах и пустынях? Что за секретные старинные знания вы почерпнули у своих учителей? И почему явились миру только сейчас, через два десятилетия после гибели отца? Какие отшельники вас скрывали? Для чего? Как видите, мое любопытство велико, вопросов много. Сам я готов вам рассказать все без утайки — что бы вы ни спросили. И от вас хотел бы того же.
— Моя мудрость? — Я хмыкнула, вспомнив целую полку школьных учебников. — Она носит несколько теоретический характер. Если вам что-то говорит это слово. На практике, в окружающей меня здешней жизни, она… боюсь, она мало применима. Даже обо мне самой, нынешней, вы знаете, наверно, побольше меня. Вот, например, мне сообщили, что я единственная из женщин, кого гривна — как вы деликатно выражаетесь, — «не отвергла».
— Вторая, — поправил Михаил.
— Видите, я даже этого не знала. А кто же первая?
— Ваша прапрапра… и еще сколько-то «пра» бабка. Первая княгиня Шагирова, основательница рода. Ваше явление — второй княгини Шагировой — можно счесть великим знамением. Обещающим значительное потрясение основ, становление новых истин. Добрых или недобрых — неизвестно. Но то, что вы — знамение, поймут очень и очень многие. И многие же сочтут дурным знамением.
— Почему? — удивилась я. — Что во мне такого плохого?
— В вас? О нет, в вас нет ничего дурного! — засмеялся Михаил и погрозил пальцем. — Не заставляйте меня снова начинать говорить вам эти, как их, комплименты. Правильно я произнес ваше мудреное слово? Ну так вот. Вы можете быть как угодно прекрасны, но кому хочется потрясения основ? Только лихим людям. Хотите стать знаменем, собирающим вокруг себя лихих людей?
Я отрицательно качнула головой.
— А чего вы хотите, княгиня?
— Чтоб меня не убили в ближайшее время, — честно ответила я.
— Кто же вас хочет убить? — улыбнулся Михаил.
— Георг Кавустов. Знаете такого? Михаил кивнул.
— Вот. А есть и другие.
Я не стала объяснять, что одним из «других» оказался как раз его брат, Порфирий.
— И кто вас охраняет на постоялом дворе? — задумчиво поинтересовался Михаил.
— Никто, — вынуждена была признать я. — Лизавета вряд ли сойдет за надежную охрану.
— Княгиня, не согласитесь ли переночевать под моим кровом? — церемонно спросил Михаил, поднимаясь с лавки.
— А как я потом должна буду отблагодарить вас? — сразу уточнила я.
Он беззаботно рассмеялся:
— Никак! Это я должен буду вас поблагодарить — ведь вы окажете мне такую честь! Никодим, забери с постоялого двора веши княгини и ее Лизавету.
— Там еще моя карета с кучером Николой! — спохватилась я.
— И их забирай! — весело приказал Михаил. — Сегодня у нас будет праздник — столько гостей! Поварих предупреди. А завтра праздник будет у Селивана.
— Не надо праздника, — попросила я. — Особенно сегодня. Слишком уж неопределенным было мое будущее, и веселиться было преждевременно.
* * *
Лучшее из шагировских платьев было безнадежно испорчено кинжалом Георга и оставлено в покинутой фамильной усадьбе.
Услышав, что мы все-таки отправляемся в городскую шагировскую резиденцию, Лизавета весь вечер перебирала захваченный нами гардероб, предлагая то одно, то другое, но мне все не нравилось.
В итоге остановились на довольно простеньком льняном платье с длинными — до колен, рукавами. К счастью, в рукавах имелись прорези, через которые можно было просовывать руки. Или не просовывать — если застегнуть золотые пуговички. Они меня и привлекли. Еще одним украшением его было легкое, как паутинка, золотое шитье, окаймляющее вырез на груди. Я хотела явиться непременно в шагировских родовых цветах.
Михаил предупредил меня, что княжеский представитель Селиван Криворогое поставлен в известность о чудесном появлении княгини Шагировой, что всю церемонию принятия кравенцовского посольства срочно перекраивают. Как будет теперь — трудно и предположить. Но в любом случае, подчеркнул Михаил, меня ждет восторженный прием.
Он не ошибся. Улица перед расписными княжескими теремами в два этажа была переполнена народом. При появлении моей скромной кареты толпа загудела, зашевелилась, расступаясь.
Никола остановил карету точнехонько напротив длинной ковровой дорожки, что тянулась через все ступени княжеского крыльца к высоким двустворчатым дверям — пока что закрытым. Молодцевато спрыгнул с козел. Толпа замерла, притихла — слышен был только отдаленный детский плач да собачье перетявкивание. Никола распахнул дверцу — и я явилась, сияя Филуманой на голой шее.
Разноголосое «а-ах!» пронеслось по толпе.
— Княгиня, истинная княгиня! — взлетел над толпой истошный бабий вопль, и собравшийся народ — сначала передние, потом все остальные — повалился на колени.
— Матушка… княгинюшка… свет будет над нами… княгиня Шагирова вернулась!.. — причитала коленопреклоненная людская масса.
Я стояла на ступеньке кареты, и мне было неловко.
Из теремов тоже заметили мое появление. Где-то справа оглушительно рявкнула пушечка, в голубое небо взвился белый дымок, двустворчатые двери легко распахнулись, будто гигантская птица взмахнула крыльями. И из темноты выступил на крыльцо сухонький старичок.
Синий камзол топорщился на нем так, будто сшит был на кого-то поплотнее и помассивнее. А может, это старичок усох и стал мал для камзола? Голову его венчала тяжелая, не по погоде, шапка в виде высокого мехового цилиндра — без полей, зато со свешивающимся красным языком из бархата.
Старичок постоял, подслеповато шурясь на карету. Отметил мысленно Филуману на моей шее. Осторожно снял с головы меховой цилиндр, отдал кому-то невидимому в полумраке княжеской прихожей и посеменил, мелко перебирая ножками в сверкающих сапогах, по ковровой дорожке. Розовая лысинка его поблескивала на солнце, а губы беззвучно повторяли: «Княгиня, княгиня!» Общий настрой его мыслей скорее свидетельствовал об озабоченности, чем о радости.
Я спустилась на