— А залезать-то ему туда зачем было? Да еще в белом мундире?
— Потому я и не хотела тебе эту историю рассказывать. Потому что чушь получается. Небылица. И куда нелепее, чем сказка про капитана дальнего плавания…
— Не томи, — попросила я.
— А вот сама не знаю, откуда он там взялся! — наконец решилась мама открыть мне страшную тайну. — Сам он объяснял, что появился прямо там, в самой чащобе. И даже решил повернуть назад. Но любопытство одолело: что там, за кустами. Изнутри же видно, что они не сплошные, небо проглядывает, опять же норы… Ну и полез. И прямо в мои объятия.
— Это как же так? — не поверила я. — Ты ж у нас такая неприступная! Никогда ни с кем. А его — сразу в объятия?
— Любовь, Наташенька, страшная штука, — потупясь почти как на свадебной фотографии, сообщила мне мама. — Не знаю, как оно получилось. Слышу — хрустит. Вижу — вылезает. Чумазый, красивый, эполеты на солнце сияют золотом. Смотрит на меня снизу вверх. Взгляд такой — непередаваемый. И удивление, и восхищение, и восторг. Может, он тем восторгался, что вылез все-таки, но я — то на свой счет приняла. Подбежала помочь подняться, отряхнуться и сама не заметила, как я уже в его объятиях и он меня целует. А я — его…
— А теперь — стоп. Про жаркие поцелуи потом. Давай кинопленку назад отмотаем. Что там было про появление в чащобе?
— Он вошел в терновник через калитку.
— Опа, новость! Что за калитка такая в середине куста?
— Точно была калитка. Я ж тебе говорю — лазила потом, во всем удостоверилась. Обыкновенная деревенская калитка. Из горбыля. Старая очень, вся трухлявая. И веревки, на которых она держалась на своем столбике, тоже разлохмаченные, полуистлевшие. А ну на ветру, на непогоде простоять чуть не сто лет! Странно, что она вообще еще держалась. Веня, твой папа, говорил, что эту калитку еще его прадед поставил.
— Хорошо, калитка, — нетерпеливо прервала ее я. — А за калиткой-то что?
— Ничего, — удивленно пожала плечами мама, — Терновник и терновник. Мне ж туда ходу не было!
— Куда?! — простонала я. Своими путаными объяснениями она решила меня просто доканать!
— В его мир, — как ни в чем не бывало развела руками мама. — Я ведь туда за ним пройти не могла. Он звал. Он надеялся. Я послушно полезла вперед, за калитку, в этот бурелом. Только расцарапалась вся. А он… Он расстроился. Сказал: я сейчас. Полез через эту чертову калитку — и как в воздухе растворился. Исчез. Даже не попрощались. И сколько я ни ждала — больше не вернулся. Погиб. Не знаю как, но был бы жив — вернулся бы обязательно! Потому что я ему жена, и вообще. Любил он меня. И я его любила. И он погиб там, в своем мире. И мы даже не попрощались.
Мама плакала, уткнувшись в вафельное кухонное полотенце. Я сидела обескураженная.
— Как же так получается? Вылез — залез. В промежутке объятия и поцелуи. А фотографии откуда?
— Глупая ты, — улыбнулась мама сквозь слезы. — Между «вылез» и «залез» почти месяц прошел. Главный месяц моей жизни. Он очень хотел, чтобы все официально было. Он вообще очень по особенному относился к взаимоотношению между нашими мирами. Сам был чем-то вроде великого посольства. Потому и торжественно-церемониальный княжеский мундир надел, когда к нам выходить собрался. И наши отношения воспринимал очень серьезно. Хотел, чтобы они были оформлены как надо. Но в ЗАГС мы не могли пойти — у него же нашего паспорта не было. А в церкви обвенчаться удалось. И он сказал, что этого будет достаточно, — в их мире почти такие же церкви и почти такие же службы, так что брак будет считаться официальным. Княгиней меня называл.
— А я тогда получаюсь княжной, — скептически хмыкнула я.
— Вот видишь, какая невероятная история. — Мама промокала заплаканное лицо, рассеянно глядя на угол комода и наверняка не замечая его. — Я же говорила — ты не поверишь…
— А я говорила, что проверю, — отмахнулась я и потянулась к телефону.
— Как же ты проверять будешь? — неуверенно поинтересовалась мама, следя за моими манипуляциями с телефонным диском.
— Обыкновенно. Поеду в твою Калиновку.
— Куда? — поразилась мама. — И что ты там делать будешь? И на какие деньги поедешь?
— Продам свои дамские часики.
— Часики? — Мама с сомнением глянула на мою руку, сжимавшую телефонную трубку.
Ее сомнения можно было понять. Даже продав по максимально выгодной цене будильник, тикающий у меня на запястье, денег можно наскрести разве только на поездку в маршрутном такси. Да и то в один конец.
— Свои дамские часики, — подтвердила я — Каждый часик — сто долларов.
— Ты это… серьезно?.. — У мамы не было слов от возмущения.
— Шучу, — поторопилась я спасти ее от инфаркта. — У Пашки займу.
Я вслушивалась в длинные гудки — он что-то долго не подходит.
— У Пашки? — не поверила мама. — Откуда у Пашки деньги? У лоботряса этого. Он же только в свои компьютерные игры стрелять умеет. Мать его жаловалась — ни образования, ни профессии…
— Ты отстала от жизни. Пашка через Интернет в каких-то западных рекламных фирмах по двести долларов в месяц заколачивает. Они ему сюда чеки высылают.
— По двести долларов?! — ахнула мама. Для нее это были невообразимые деньги.
— Пашуля, радость моя, тебе придется отвечать рублем, — сообщила я пробудившейся наконец телефонной трубке.
— За что это? — буркнул Пашка хриплым сонным голосом. Опять небось дрых после ночных бдений у монитора.
— За то, что заставил искать истину, будь она неладна!
* * *
Как ни странно, но тетя Вера, вдова покойного двоюродного дедушки Миши, существовала.
Она была маленькая, морщинистая, согнутая радикулитом, но очень обрадовалась моему неожиданному прибытию: — Родные детки не ездют, так хоть двоюродных посмотрю. Молодец, девушка, красивая. На мать похожа, но на отца все ж таки больше!
— А вы знали моего отца? — спросила я, боясь спугнуть удачу.
— А то не знала! — Тетя Вера подоткнула седую прядь, выбившуюся из-под цветастого платка, и охотно погрузилась в воспоминания: — Не нашенский был, залетный какой-то. Татьяна, племянница, мать твоя, привела его откуда-то. Важный такой, мундир красивый. Только грязный. Мы уж обстирали его осторожненько, чтоб не попортить дорогую вещь. А папаша твой, как его, Вениамин, что ли, сидел все время в дедовой комнате, с Михаилом моим. В одном белье сидел — нашу одежу отказался надевать. Ждал, когда его мундир высохнет. Да белье-то какое хорошее на нем было! Тонкое, вышитое вензелями. Даже кальсоны были вышитые, ей-богу! Сидели они, выпивали. Больше дед мой выпивал. Ой, наклюкался, помню…
— А