— Княгиня, — произнес мягкий голос Михаила.

Теплые сильные руки обняли меня за плечи, поправляя сползающую накидку. По-моему, князь плакал. Или едва сдерживал слезы.

«Не надо, — хотела сказать я. — Ведь все получилось!»

Но вместо этого мои непослушные губы чуть слышно спросили:

— Князь, это был гипноз?

— Да, конечно. Разумеется Это был гипноз. Моя милая, замечательная, великолепная княгиня! — со счастливым смехом откликнулся Михаил.

Я протянула руку к шее, чтобы поправить капюшон накидки, и отдернула пальцы. Они наткнулись на горячее, как сковорода, сплетение нитей Филуманы.

— Ой, — неуверенно сказала я.

Потому что бояться, в сущности, было нечего — поверхность Филуманы, прилегающая к шее, не жгла, не пекла, а все так же нежно обволакивав кожу.

* * *

Утро невозможно было отменить, а очень хотелось.

За окошками веселилось солнце, ржали лошади, перекрикивались люди, туда-сюда носилась Лизавета, радостная как никогда. Я забилась под покрывало и занималась тем, что боялась всего вокруг, всего, во что вляпалась.

— Лизавета, — попросила, чуть высунув наружу нос, — позови князя.

— Сейчас подам вам одеться, — побежала та к платьям.

— Князя! — истерично рявкнула я и вновь спряталась в темноту, горящую почти полутора десятками мыслей и чувств людей вокруг избушки, суетящихся и собирающихся в дорогу.

Лизавета выронила из рук гребешок и с недоплетенной косой юркнула в дверь.

Не прошло и минуты, как вошел князь, осторожно кашлянув.

Я откинула покрывало, села на кровати в одной сорочке — мне все было безразлично.

— И что мне теперь делать, князь? — спросила я с ожесточением, будто он был виновником всего. — Выйди, Лизавета! — заорала я сунувшейся было белобрысой голове. — Что, князь, делать? Обходить каждое утро все княжество, рассказывая каждому из подданных, как я его люблю, и гладить каждого по голове, чтобы они не посваливались в навьей истоме?.. Я не смогу так жить!

— Княгиня, — бодро заявил Михаил. — Загадка несложная, но требует времени на объяснение. Мы с вами чудесно поговорим перед обедом…

— Нет! — вскрикнула я. — Я никуда не тронусь, пока вы все не объясните!

Михаил помолчал. Кивнул:

— Хорошо, княгиня, остановимся здесь.

Я тут же представила, что придется целый день смотреть на черные пятна костриш, что они каждую секунду будут напоминать о моем господском рабстве, о том, что я больше принадлежу не себе, а своим слугам, до которых мне и дела нет… И я вскрикнула:

— Нет! Мы поедем. Трогаемся немедленно. Но вы сядете в мою карету.

— Княгиня, — с некоторым сомнением начал Михаил, — если вам нездоровится…

— Я здорова, черт меня подери! Но… князь… я боюсь оставаться одна, наедине со своими слугами, — добавила я почти умоляюще. — Не привыкла я так. И не смогу. Чтобы люди зависели от меня до обмороков, до готовности немедленно умереть, сгореть заживо в костре! Если вы сейчас же, в карете, не расскажете мне все-все и не поможете, я… Я сама тогда сойду с ума — как бы потом не было плохо моим слугам!

Лицо князя на мгновение дрогнуло, но читать его мыслей я не могла и потому не знала: то ли он испугался за меня, то ли, наоборот, меня? То ли просто подумал о чем-то совсем другом? Он только сказал:

— Княгиня, я немедленно иду в вашу карету и жду вас. Коротко поклонился и мягко прикрыл дверь за собой.

* * *

— Антон, трогай! — приказала я, запрыгивая в карету.

Мой новый кучер молодцевато щелкнул кнутом, и карета двинулась, мелко сотрясаясь на рытвинах. Мы с князем, сидя друг против друга, то и дело соприкасались коленками.

— У вас не совсем удобная карета, княгиня, — наконец нарушил молчание Михаил. — Мы могли бы поменяться — я отдал бы вам свою, а сам ехал в вашей. Или пересел бы на своего Чернавца — я с удовольствием проедусь верхом…

— Вы меня обманули, это был не гипноз! — прервала я его.

— Княгиня, я не знаю смысла этого слова, — напомнил Михаил.

— Гипноз — это внушение.

— Тогда это был все-таки он. Вы внушили кучеру, что он умер, а новому человеку — что он является Антоном.

— Человек под гипнозом как бы спит! — не сдавалась я.

— Тогда — не гипноз, — согласился Михаил, — Вокруг вас никто не спал. И вообще я не слышал, чтобы кто-нибудь из князей и лыцаров отдават приказания спящим антам. Ха, это было бы забавно! — развеселился он, видимо представив такую картинку.

— Еще гипноз нужно снимать, — поделилась я. — Сказать: «Раз, два, три!», хлопнуть в ладоши — и чары гипноза спадут, а человек станет прежним.

— Вот этого точно не получится, — пригорюнился князь. — Ваш Никола умер. Смерть — безвозвратна. Только Христу дано было вернуться…

— Вы уверены? — прервала я его, не желая слушать про воскрешение Христа. — Если я сегодня вечером проделаю с моим кучером тот же фокус, что и вчера, я точно не смогу отменить Антона и вернуть на место Николу?

— Никола умер, — терпеливо разъяснил князь. — Вы можете сегодня убить своего Антона — никто вам и слова поперек не скажет. И можете на месте Антона создать нового человека. Конечно, вашему кучеру трудно будет выдержать подряд два изменения в такой короткий срок… Его тело может умереть вместе с душой Антона… Но если кучер выживет — это будет уже третий человек.

— Но вы согласны, что тут все-таки внушение?

— Княгиня, тут больше чем внушение. Тут вера. Мы с вами верим в Бога, единого в трех лицах, мы — рабы Божий, и нам для внутреннего спокойствия этого достаточно, хоть мы Бога никогда не видели. И даже представить его, единого, но в трех лицах, можем с трудом. Анты тоже в него верят, но им этой веры для жизни недостаточно. Они говорят, повторяя за нами, что верят во Всевышнего, а на самом деле верят только в нас, своих господ. Мы для них — Бог на Земле. И эту их веру нужно подкреплять, ведь человеку без веры — не жить. Хотя и подкреплять нужно осторожно — по двум причинам. Одну причину вы мне давеча назвали: на всех антов нас, господ, просто не хватит. А вторая причина — этого и не нужно! Достаточно, если пятьдесят человек в моих теремах истово верят в меня. Потому что видят меня каждый день, а то и по несколько раз в день. Они получают от меня приказания, похвалу или строгое наказание — дйя подкрепления веры, что благость, что кара — все едино. На пятьдесят истово верующих приходится тысяча пятьсот верующих горячо (я условно говорю, вы же понимаете). Эти полторы тысячи видят меня совсем не так часто — хорошо если в месяц раз. Но видят. А еще видят пример пятидесяти истово веряших в меня ближних слуг. А вера, княгиня, вешь заразительная. Так что этим полутора тысячам хватает. Ну а уж они входят в общение с пятьюдесятью тысячами остальных антов