Завтрак подходил к концу. Ковырнув ложкой унылый венский бисквит, я попросил принести еще чаю. Коренастая официантка, скуластая и чуть косая, поглядев куда-то вбок, безразлично кивнула и ушла.

Мария делала вид, что читает «Берлинер цайтунг» (раздобыть «Нью-Йорк таймс» не удалось). Я разглядывал золоченую лепнину на потолке, там среди розовых облаков кружились ветчинного цвета купидоны. В состоянии похмелья стиль барокко показался мне визуальным издевательством. Вернулась косая немка, безмолвно поставила фаянсовый чайник. Из носика кокетливо струился пар.

– Филен данк[7], – сдержанно поблагодарил я.

Официантка снова кивнула, не сказав ни слова, удалилась. Кроме нас, в ресторане никого не было. Пустым, впрочем, он не казался: в простенках висели зеркала в фигурных золоченых багетах, много зеркал. Отражения отражались в отражениях, и от этого зеркального безумия зал казался хитрым лабиринтом, нагромождением армии столов и стульев, уходящих в бесконечную перспективу через запутанные анфилады. Окно с видом на стройку выглядело спасением. Я сделал глоток и закрыл глаза. Чай тут был отменный.

– Кончай дуться…

– И не думаю. – Мария взглянула поверх газеты. – Что такое… фер… ферзаммлюнг?

– Собрание, – перевел я.

– Ага… – Она снова погрузилась в берлинские новости.

По безлюдной стройке сыпал серый дождик, среди мокрых лесов петляла толстая труба василькового цвета.

– Мне просто не совсем ясно, – почти приветливо начала Мария, оторвавшись от чтения, – как взрослый человек может вскочить посреди концерта и исчезнуть на пять часов? Не сказав ни единого слова? – Она посмотрела мне в глаза.

У нее были потрясающие брови; никогда раньше мне не приходило в голову, насколько важны правильные брови, особенно в идеальной пропорции с уверенной линией подбородка, не говоря уже о ювелирно отмеренной дистанции от розоватой мочки уха до уголка губ. Я отвел взгляд: в зеркалах развернулась македонская фаланга укоризненных Марий.

Я отлично понимал, что никого лучше Марии мне не найти. Но именно в этом и заключалась главная беда: будь она какой-нибудь задрыгой, стервой или безмозглой куклой, я бы так и валандался с ней, пока наши отношения не докатились бы до банального тупика или не выдохлись сами собой. Мария была хорошим человеком. И я ее любил.

Похоже, вид у меня был совсем никудышный, Мария подалась вперед, тронула пальцами мою щеку.

– Ну что с тобой? – тихо спросила она. – Скажи…

Я вдохнул, облизнул губы.

– Нам с тобой нужно… – начал я, собираясь с мужеством, – нам нужно…

Неслышно появилась косая, стукнув блюдцем по столу, принесла счет, тут же начала звенеть ложками, убирая посуду. Я замолчал, глядя на Марию, чувствовал, как улетучивается моя решимость.

– Что? – переспросила Мария. – Что нам нужно?

– Нам нужно, – быстро ответил я, – нужно разузнать где-то про Курта Вайля. Про его любовниц.

– Ты что, действительно что-то узнал? Про самовар?

– Ну да! – оживился я. – Я же тебе вчера сказал!

– Вчера! – Мария фыркнула и добавила по-русски: – Вчера ты, мой дорогой, лика не вязал.

– Лыка… – по привычке поправил я.

– О’кей, фак ит, – перешла она на родной. – В чем там дело?

Наш план не задался с самого начала – антикварная лавка исчезла. Решив первым делом расспросить антикваршу Раневскую, мы отправились на нашу ярмарку. На Жандарменмаркт. Там все было как всегда: раскаленные жаровни и чугунные чаны с бурлящим глинтвейном, копченый дымный дух румяных сарделек мешался с пьяным ароматом корицы и муската, веселая девка в чистом переднике ловко тащила сразу дюжину литровых кружек баварского пива, карлик-француз в брусничном берете раздавал с доски мелко наструганные кружочки салями, за ним в шатре висели прокопченные до бронзового отлива окорока и колбасы всех форм и размеров из приграничного Страсбурга.

– Нет. – Мария крутила головой. – Не в этом ряду. Там по соседству торговали какой-то карамелью. Я помню запах.

Я не помнил ничего и уже окончательно запутался. Мы в третий раз миновали каменного поэта, на сцене продрогшие лабухи – тощий парень с электроорганом и готическая девица с лиловыми волосами и в непомерных солдатских сапожищах – пиликали что-то рождественское. Девица прижимала микрофон к синим губам, в нижней губе торчало несколько стальных колец, одно было в ноздре.

Свернули у елки, снова прошли мимо бранденбургских кренделей, за кренделями торговали солеными огурцами из огромных бочек, оттуда тянуло укропом и смородиновым листом. Следом шли деревянные поделки из Вестфалии: точеные ангелочки, медведи, козлята и прочая чепуха, тут заправлял матерый бородач с волосатыми ручищами и в фартуке из грубой свиной кожи. Он был похож на сказочного людоеда.

– Мне эта рожа будет сниться. – Я наклонился к Марии. – Мы тут уже были раз пять.

Людоед ухмыльнулся, протягивая Марии вестфальский сувенир – деревянного барана.

– Данке, данке, вундершен! – Мария улыбнулась. – Битте найн[8].

Далее следовал шатер стеклодува – прозрачные шары, сосульки всевозможной длины, стеклянные черти. За стеклодувом тощий немец с обвислыми усами грустно торговал кожаной всячиной: ремнями, кошельками. Потом шли каленые орехи, за ними – серебряных дел мастер с филигранной мелочевкой на траурно-бархатных подушках. В последнем шатре разливали глювайн.

– Мистика какая-то. – Мария засмеялась, смех получился какой-то растерянный. – Ты что-нибудь понимаешь?

Виночерпий поймал мой взгляд и начал корчить зазывные рожи, плавно помешивая черпаком ароматное пойло. Я сдался и кивнул.

– Я думаю вот что… – Обжигаясь, я сделал глоток, потом еще один. – Скорее всего, нашу старуху убили.

Мария застыла.

– Дело в том, что старуха не знала тайну самовара…

– Какую тайну? – перебила она.

Я невозмутимо повторил:

– Дело в том, что старуха не знала тайну самовара. – Горячее вино сразу шибануло в голову, я отпил еще. – Вайль, композитор, после прихода нацистов к власти оказался сообразительней других. Может, внимательно прочитал «Майн кампф», изучил национальную политику фюрера…

Мария слушала, покусывая нижнюю губу.

– Он решил бежать. Нацисты не давали евреям вывозить…

– С чего ты взял, что он еврей?

– Конечно, еврей! – В кружке осталось меньше половины.

– У вас, русских, все евреи, – возмутилась Мария. – В кого ни ткни – непременно еврей!

– Ну… – Я