Догнивали знаменитые петербургские торцы. Из подвальных окон "Крафта" еще пахло шоколадом. Все кладбища были разгромлены. Город не просто изменился, но превратился в свою противоположность. Но стихи любили <…>
Поэты читали стихи в ресторанах за тарелку супа. Акмеисты[7] (их с момента основания этого литературного направления возглавлял Николай Гумилёв), как и до революции, собирались в полуподвальном кафе «Бродячая А. М. Горький пригласил Н. С. Гумилёва поработать в издательстве «Всемирная литература», созданном специально для поддержания русских писателей, переводчиков, литературоведов, художников-оформителей.
Откуда маленькому мальчику, увезенному в российскую глухомань, было знать, как живут и проводят время его родители, какое вдохновение навевает им поэтическая Муза — у каждого своя. Конечно же не знал тогда еще Лёва знаменитых стихов своей матери, написанных до его рождения, но теперь ставших чуть ли не гимном завсегдатаев «Бродячей собаки» (или фамильярно — просто «Собаки»):
В «Собаке» впервые читались (и отчасти сочинялись) гениальные стихи, которые со временем назовут жемчужинами поэзии Серебряного века, здесь завязывались мимолетные любовные романы и дружеские отношения, здесь однажды Осип Мандельштам (1891 — 1938) познакомил Анну Ахматову с громогласным и таким при ближайшем рассмотрении нежным Владимиром Маяковским. Несмотря на противоположность мировоззрений, оба с первого взгляда почувствовали друг к другу симпатию. Ахматова искренне восхищалась лирическими поэмами Маяковского «Облако в штанах» и «Флейта-позвоночник», а их автора считала «гениальным юношей».
Мандельштам и сам в ту пору относился неравнодушно к Ахматовой (впрочем, к кому только он не был равнодушен), неоднократно делал поэтессе (после ее развода с Николаем Гумилёвым) предложения стать его женой и посвятил ей пророческое стихотворение «Кассандра»: «Я не искал в цветущие мгновенья / Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз, / Но в декабре — торжественное бденье — / Воспоминанье мучит нас!// И в декабре семнадцатого года / Все потеряли мы, любя <… >» Поразительно, что в этом провидческом стихотворении, написанном через месяц после Октябрьского переворота, Мандельштам предсказал будущую трагическую судьбу своей поэтической подруги: «<…> Когда-нибудь в столице шалой, / На скифском празднике, на берегу Невы, / При звуках омерзительного бала / Сорвут платок с прекрасной головы …»[9]
Родители Льва Гумилёва официально развелись в 1918 году. Шестилетний Лев не задавался вопросом о причинах случившегося, позже вообще не любил обсуждать эту тему, хотя роковые подробности конечно же были ему хорошо известны. Инициатором развода стала Анна Ахматова. Это — первое, что она потребовала по возвращении Николая Степановича в Петроград после долгого его отсутствия на фронтах и пребывания за границей — во Франции и Англии. Оба по-прежнему вели жизнь, свободную от каких-либо обязательств друг перед другом, когда одно увлечение плавно переходило в другое и не было такого, которое не ознаменовалось бы лирическими стихами обоих великих поэтов Серебряного века. В том же 1918 году у родителей Льва Гумилёва появились новые семьи: мать вышла замуж за ученого-ассириолога Вольдемара (Владимира) Шилейко (1891— 1930); официальной женой отца стала Анна Энгельгардт (1895-1942).
И мать и отец навещали сына редко. Письма от матери также приходили нерегулярно, но денежные переводы в размере 25 рублей (за счет писательского пенсиона, пока его выплачивали) она отправляла ежемесячно. Иногда Лёву привозили в Питер, и он буквально упивался счастьем общения с родителями. Иногда гулял с отцом. По воспоминаниям Ирины Одоевцевой — члена Цеха поэтов, бывшей в то время в близких отношениях с Николаем Степановичем, он говорил ей в роковом 1921 году: «Лёвушка весь в меня. Не только лицом, но такой же смелый, самолюбивый, как я в детстве. Всегда хочет, чтобы ему завидовали». В подтверждение сказанного Николай Степанович приводил такой факт. Они с сыном ехали на трамвае, и тот радовался, глядя прохожих за окном: «Папа, ведь они все завидуют мне, правда? Они идут, а я еду!..» Николай Степанович забыл упомянуть, что Лёвушка еще и картавил так же, как и отец (впрочем, у Гумилёвых это был дефект наследственный, передавался по мужской линии).
Воспитанием мальчика в Бежецке занимались бабуши Анна Ивановна да вдовая тетка Александра Степановна Гумилёва (в замужестве — Сверчкова) (1869—1952) — сводная сестра Николая Степановича, она учительствовала в начальной школе и получала жалованье 62 рубля. Спустя три десятка лет Лев Николаевич вспоминал в одном из писем: «Бабушка была ангел доброты и доверчивости и маму очень любила…»
24 августа 1921 года обвиненного в антисоветском заговоре Николая Степановича Гумилёва расстреляли по наспех состряпанному делу, не подтвержденному ни одним фактом. С этого момента отец окончательно стал для быстро мужавшего отрока подлинно героической личностью — к тому же гениальной[10]. Отец постоянно стремился куда-то в неизведанное, и эта пассионарная черта характера передалась сыну — будущему автору теории пассионарности. В том же году Лев говорил о гибели отца с матерью, которая приехала в Бежецк на Рождество. В 1990 году, за два года до смерти, Лев Николаевич Гумилёв в пространном интервью вспоминал:
«Конечно, я узнал о гибели отца сразу: очень плакала моя бабушка и такое было беспокойство дома. Прямо мне ничего не говорили, но через какое-то короткое время из отрывочных, скрываемых от меня разговоров я обо всем догадался. И конечно, смерть отца повлияла на меня сильно, как на каждого влияет смерть близкого человека. Бабушка и моя мама были уверены в нелепости предъявленных отцу обвинений. И его безвинная гибель, как я почувствовал позже, делала их горе безутешным. Заговора не было, и уже поэтому отец участвовать в нем не мог. Да и на заговорщицкую деятельность у него просто не было времени. Но следователь – им был Якобсон – об этом не хотел и думать…»
В тот приезд Ахматова написала стихотворение «Бежецк», пронизанное тревожными символами и кровоточащими реминисценциями: