Вздохнул я и снисходительно, как непутевому недорослю, пояснил, что никакой промашки нет, а о том, что княжеские поместья в тех местах, я знаю и без него. Просто ехал я на Русь издалека, и не один, а с обозом аглицких купцов, а расстался с ними как раз потому, что их путь лежит далее в Москву, а мне понадобилось сделать крюк.
— Стало быть, ты тоже из купцов? — сделал вывод главный бармалей. — А что за товар везешь? Неужто одни златые яблочки?
Имечко у него, кстати, было под стать облику — Посвист. Почти Соловей-разбойник. Говорят, тот тоже был славным свистуном, пока не повстречался с Ильей Муромцем.
— А что, разве не заметил ты у опушки пять моих телег с добром всевозможным — пряностями индийскими, сукном златотканым да прочими заморскими товарами? — очень серьезным тоном спросил я у него.
— Не-ет, — удивленно протянул он.
— Вот и я тоже… не заметил. — И сокрушенно вздохнул.
Не сразу, но шутку оценили. Посмеялись слегка и вновь с расспросами. Настойчивые мне ребятки попались. Как репьи.
— Раз пустой, стало быть, товару еще не прикупил? — Это уже остроносый, которого вроде бы звали Софроном. И успокаивающе протянул: — Ну ничего. На Руси всякой всячины хватает, лишь бы серебра хватило. Прикупишь еще.
Ишь ты, змий лукавый. Рожа самодовольная, а из серых, чуть навыкате глаз наглость гак и струится, так и плещет. Я эту дрянь неблагодарную пою, кормлю, а ему еще и серебрецо мое подавай. А ху-ху не хо-хо, господин Джон Малютка, или как там звали подручного у Робин Гуда.
— Нынче по дорогам серебрецо возить стало опасно, особливо ежели едешь один, — отвечаю степенно. — Потому мы с князем еще раньше обговорили, что я ему привезу златые яблочки, а он за них одарит меня мехами. Такой вот уговор. — А сам чуть язык не высунул — что, мол, съел?
— Не боишься, что князь тебя обманет?
Это уже Серьга спрашивает. Его, кстати, из-за нее все так и кличут, хотя настоящее имя Тимоха.
— Ему свое здоровье дороже, — пояснил я, — Яблочек этих князю хватит от силы на пару лет, а коль обманет, кто ему привезет их в другой раз? У нас, купцов, худые вести бегают быстро.
— А что ж ты в другую сторону идешь? — недоверчиво спросил Посвист. — Мы ж, когда тебя заприметили, ты как раз от Старицы брел. Чудно получается.
В иное время я после таких слов подумал бы, прежде чем дать ответ. На этом раздумье обязательно и прокололся бы, а тут меня что-то вдохновило, и нужные слова возникли сами собой:
— Вот на том благодарствую тебе, Посвист, что дорожку указал. У меня ж как третьего дня конь пал, я вовсе с пути сбился, да как на грех и спросить некого. Стало быть, не туда мне, а в иную сторону? Вот уж удружил так удружил. И что бы я без тебя делал, а? Ну за такое и выпить не грех.
Снова осушили по чарке, уже третьей по счету. Мальца Апостола, гляжу, совсем развезло — лежит себе, губки бантиком выпятил и посапывает тихонько. Остальные еще держатся, но это и хорошо. Мне с них еще много сведений нужно поиметь, прежде чем вырубятся.
Вообще-то чем больше я на них глядел, тем удивительнее становилось — уж больно разношерстная компания. Ну с бывшим монахом все ясно. С Посвистом вроде бы тоже — бармалей и все тут. Зато прочие…
Тот же Софрон явно из приставших позже — уж больно хитры глазищи у этого остроносого наглеца. О себе он за весь вечер так и не сказал ни слова, но и без того ясно — не из холопов. Ведает грамоте, а на атамана смотрит небрежно, с легкой долей иронии и подчиняется ему постольку-поскольку.
Серьга, который Тимоха, тоже не так прост, как могло бы показаться, хотя он-то как раз не таился, рассказывая все как есть — из беглых годуновских холопов, а рвется на Дон. Однако по складу ума Серьга больше напоминал философа. Во всяком случае, иногда его прорывало.
— Правда человечья, что шерсть овечья. Из нее можно и удавку и варежки сплесть — у кого какая совесть есть, — заявил он задумчиво, когда я повествовал об обычаях индейских племен Нового Света.
Он и потом нет-нет да и подкидывал какую-нибудь прибаутку, весьма похожую на философскую реплику. Например, когда мой рассказ дошел до того момента, что среди индейцев все честны друг с другом и ложь не в ходу, а живут все по правде, глубокомысленно заметил:
— Правда человечья, что каша с салом, — в большом и малом напитана ложью. Не то что правда божья…
— Есть разница? — спросил я его.
— А как же, — усмехнулся он, — У людей она яко посох, а у господа — крылья. — И грустно добавил: — Токмо она хошь и божья, а люди ее черту в батрачки отдали…
Он и на своих сотоварищей поглядывал как-то недобро — особенно на остроносого с монахом. И дело тут вовсе не в какой-то дележке власти или сфер влияния в шайке. Больше всего подходит выражение «идейные разногласия», но применительно к разбойникам оно слишком неуместно, а как еще назвать, я не знаю.
Ну а про Апостола и вовсе говорить нет смысла — явный приблуда, причем на сто процентов случайный. Да и что с него возьмешь — пацан еще. Можно сказать, молоко на губах не обсохло.
После выпитой третьей остроносый откуда-то достал свою флягу — пузатую темно-коричневую корчагу. Дескать, негоже, когда один все время угощает остальных — не принято так на Руси. Давай-ка хлебни теперь нашей. Серьга настороженно покосился на нее, но ничего не сказал Софрону, а тот, видя мою нерешительность, с невозмутимым видом вначале приложился к своей баклажке сам, сделав несколько глотков, после чего протянул мне, с видом знатока заметив:
— Она хошь и не такая сильная, яко у тебя, зато послаще и глотку не дерет. — А заметив мое колебание, укоризненно произнес: — Не забижай, гость торговый. Я ж от души. Все пить никто и не просит, а приличия соблюсти надобно — хошь пару разов, да отхлебни.
Не люблю смешивать, но куда деваться — иначе и впрямь обидятся. Только-только наладил контакт, и что, все впустую? Словом, разика три отхлебнул. После меня остроносый предложил Серьге. Тот тоже не отказался. Затем… ничего не помню.
Успел лишь немного удивиться, отчего это меня сразу и резко повело, а ноги уже не шевелятся, руки налились свинцом и в глазах все поплыло. Последнее, что запомнил, это пытливый взгляд остроносого. Ждал он,