Я засыпаю в телеге. Взрослые разговаривают между собой. А я не слышу, сплю.
– Но! Давай!
Вздрагиваю от голоса деда Платона и открываю глаза. Рассвело. Лошадь свернула с дороги к деревне. Видны посадки берёз и клёнов у церкви. Они посажены одними людьми по приказу других: «Будут снеготаяние задерживать, урожаю лучше!» А деревенские считают, что от посадок климат поменялся и урожаю только хуже. Я деревенским верю.
Смотрю на дома у реки. Это кусок Липовки со своим местным названием – Черводыровка. Есть Серединка – туда мы и едем. Третья часть – Кузята.
Дом деда Платона сложен из дикого камня – ракушечника, обмазан глиной вперемешку с коровьим навозом. Я в прошлом году помогал мешать. После того как дом обмазали, побелили. Крышу покрыли соломой. Нищета. Денег на шифер нет, не говоря уже о железе.
Вспоминаю рассказ отца, как однажды под церковным алтарём он нашёл золотые и серебряные монеты. Набрал полную фуражку. И всё в омут за деревней перекидал. Кинет одну монету, она по воде скачет и тонет. Прыгает и тонет. Интересно. Одну монету, правда, оставил и домой принёс. У бабушки Насти, моей прабабушки, при виде золота задрожали руки, а когда она узнала, где остальные монеты, чуть не упала в обморок. Побежала к реке, да разве на дне омута чего найдёшь?..
Ещё отец помнил, как его послали капусту поливать, а он прихватил удочку. Вместо лески – суровая нитка, вместо крючка – гвоздь, согнутый и остро заточенный, поплавок – пробка от бутылки. Он насадил червя, снасть в реку забросил. Пока поливал капусту, на удочку попался голавль, да такой, что еле из воды вытащил. Когда рыбину домой тащил, хвост голавля из ведра наружу торчал. Ели голавля всей семьёй.
За Серединкой, если перейти луг, попадаешь в Кузяту. Говорили, что там много Кузенковых жило. Оттуда Кузенковы по миру и расходились. Видно, они там первыми обосновались, хотя в деревне жили семьи и с другими фамилиями…
Подъехали к дому. Пока дед Платон лошадь к столбу привязывал, мы с бабушкой вошли в дом. Сестра её, баба Люба, с дочерями нас встречают, говорят, что я вырос. Хорошо, коли так. Мы разбираем вещи, все суетятся. Баба Люба берёт кошёлку и идёт за навозом. Печки в деревне топят только им. Леса в округе ведь нет, а значит, нет и дров. Поэтому скоту всю зиму стелют солому и её не убирают. По весне режут ножовкой навоз с соломой и лежалую подстилку, предварительно просушив, складируют в огромные омёты. Этим и топят. Я с такого омёта однажды свалился и угодил глазом на стерню. Меня для начала кнутом выпороли, а потом в больницу отвезли, в посёлок Волчий Враг, что от Липовки в десяти километрах. Глаз врач чем-то промыл и всё. После этого зрение ослабло. Ничего, второй глаз в норме. Я сажусь за стол, сколоченный из грубо струганных толстых досок. Баба Люба успела замесить блины, поставила в печь таганок, а на него сковороду. Готовые блины складывает в миску. На столе молоко, сметана и деревенское масло. А больше ничего и не надо. С дороги всё так вкусно!
– Ребята приходили, про тебя спрашивали, – это баба Люба говорит о моих друзьях.
Обязательно нужно встретиться ближе к вечеру. А сейчас прошусь с дедом на конюшню. По лошадям соскучился. Особенно по одной – кобыле Манёк. Умнейшая лошадка. А как под седлом ходит! Я на неё сажусь, так она чувствует, что в седле ребёнок, и идёт аккуратно.
Конюшня рядом. Каких-то пятьсот метров. Ура, деревенская жизнь началась! Дед по случаю моего приезда оседлал Манька. Я целый час катаюсь на лошади, получая огромное удовольствие. Еле сдерживаюсь, чтобы не свистнуть на всю деревню и не рвануть галопом по улице в степь, в сторону Сюверни. Там, где-то у Крюкова родника, пасётся табун. Прошу об этом деда, но он не разрешает, а поротым я быть не хочу – у него не залежится.
– Покатайся вокруг конюшни, – говорит дед. – Можешь к посадкам съездить или до клуба. Глянь, что за фильм сегодня. – Дед идёт заниматься делами, а я еду выполнять его просьбу.
Деревенских в клубе собирается что «сельдей в бочке». Мы, мальчишки, прибегаем первыми, для нас билеты по пять копеек, можно сказать, бесплатно. Клуб – одна большая комната-зала. Экран на стене. Мы сидим в первом ряду или на полу, ждём, когда начнётся фильм. Взрослые заполняют зал. Мужики, те, что в годах, рассаживаются на последние ряды. Многие курят, в зале хоть топор вешай. Аж глаза щиплет. Но никто никого не осуждает. Выключается свет, и все смотрят кино. Когда сеанс заканчивается, на улице темень, хоть глаз выколи.
– Ни бельмеса не видно, – говорит бабушка Марфа, и мы по улице идём на ощупь. – Главное – на борону не напорись, – предупреждает она. – Я днём видела, где-то у дороги лежала.
После её слов я с особой осторожностью смотрю на дорогу, но всё равно ничего не видно. Ох и тёмные ночи в Липовке! Хоть бы фонарь повесили. Наконец доходим до дома. Есть хочется страсть как. Живот сводит. Ужин готов. На столе стоит огромная миска со щами. Она одна на всех. Это не в городе, там каждому по отдельной тарелочке. А здесь передо мной лежат ложка и большой кусок чёрного ржаного хлеба. Хлеб здесь пекут сами. Белый, пшеничный – большая редкость, его пекут по праздникам и то не все. Хватаю ложку. Щами пахнет на всю избу. Я глотаю слюну, но до щей не дотрагиваюсь. В семье деда такой порядок. Все ждут деда, а он как нарочно тянет время. Может, это не так, и мне только кажется с голоду. Дед ходит по дому, что-то ищет, после долго умывается.
– Садись есть, щи простынут, – торопит баба Люба, – ребятам кушать пора и спать!
Дед смотрит на жену, и она замолкает. Я как-то спросил бабу Любу, почему у неё на лице шрамы. Она грустно улыбнулась и сказала:
– Меня, милок, дед Платон в неделю раз колотит.
– За что?
– А чтобы я ушки свои «топориком» держала.
Я тогда так ничего и не понял.
Ожидая ужина, незаметно отщипываю небольшие кусочки хлеба и бросаю