– Дела у прокурора. Штоха пошла, как жизнь в полоску. Теперь по-другому нельзя. Без штохи нас можно голыми руками брать. Я-то лишних слов не люблю. Чуть что – раз! – и в дамках…
В ответ послышалось злобное сопение. Зек упрямо хранил молчание. Зацепиться за жизнь языком у Теплова не получалось. Стены камеры, выкрашенные мрачной серой краской, начали сдвигаться, норовя раздавить. Лампочка, забранная решеткой, равнодушно пялилась из своей персональной клетки на картину преждевременной гибели талантливого художника… Карл Ильич отошел в дальний угол и отчаянно забубнил, пытаясь выдавить из сокамерника хоть один звук. Для ориентировки. Чтобы уловить общее направление к спасению.
– Штоха решает все. За что уплачено, должно быть съедено. Хотя у кого как. И с чем. Вы… за что сидишь?
Роман Романович, как интеллигентный человек, не мог не ответить на прямой вопрос с личным обращением. Он плотно сжал вспотевшие ладони и честно пожал плечами.
«Рецидивист! – решил Теплов. – Они всегда ни за что…» И он затараторил без пауз, привычно нагоняя мути «во спасение»:
– Я тоже. Жизнь моя – копейка, к одиннадцати туз. Кто без обмана штохает, того никто не обидит… Ни за что штохать – почетно!
«Рецидивист! – догадался Роман Романович и обмяк. – Ни за что у нас никогда…» То, что уголовник постоянно болтал, внушало уверенность в совершенно неблагополучном исходе. Слова шли плотно, как швы на обметке трикотажа. Они складывались в ветвистые фразы непонятного покроя. К отбою Лысинский впал в полуобморочное состояние. Он покачивался на табурете, опасаясь встать и повернуться спиной к опасности. По границе сна и яви плавала одна мысль: «Почему он все время говорит?!»
Карл Ильич остановиться не мог. Как всегда в момент опасности его заклинило. Он изрыгал самостоятельно изобретенный жаргон, в надежде услышать от угрюмого уголовника хоть слово. Но тот не поддавался. Среди серого полумрака камеры зловеще мерцали очки в роговой оправе. На этом реакция соседа исчерпывалась. «Почему он все время молчит?!» – думал Теплов, продолжая пороть чушь, густо пересыпанную очень, на его взгляд, блатным словом «штоха»…
К полуночи дуэль двух мировоззрений подошла к развязке. Первыми сдали нервы у Лысинского. Он поднялся с табурета, попятился, не поворачиваясь спиной к сокамернику, и рухнул в койку. Через минуту по следственному изолятору КГБ разнесся настороженный храп. Карл Ильич поговорил еще минуту, закрепляя эффект. Потом осекся на полуслове и застонал, обессиленно присев на дальнюю койку. Первый раунд завершился вничью. Контакт с миром криминала состоялся. И он его пережил!
Теплов выполз из темного угла. Он доплелся до койки и тоже упал поверх колючего одеяла. Но сон не шел. В двух метрах храпел настоящий уголовник. Капли воды со звоном ударялись о дно эмалированной раковины. Где-то за железной дверью ходили охранники. Это был новый неизведанный мир. И здесь мог выжить только свой. То есть – настоящий зек. Карл Ильич поднялся и взволнованно прошелся от стены к стене. Зародившаяся идея ему понравилась. Неожиданно его взгляд упал на небольшое зеркало над раковиной. В нем маячила совершенно бандитская физиономия. Теплов вздрогнул. Небритая рожа тоже дернулась. Он опасливо приблизился и всмотрелся. Несмотря на недостаток света, в зеркале отчетливо отражался типичный арестант, одетый в телогрейку. Карл Ильич вспомнил сынишку. Если бы не он, можно было бы попасть в тюрьму в трусах и тапочках. Или не попасть. А так вот – побеспокоился о папке. Заранее собрал рюкзак и одежду, приготовленную для поездок за грибами. А потом посадил…
Но время воспоминаний еще не пришло. Сейчас нужно было срочно становиться зеком. Лексикон Карл Ильич уже освоил. То, что уголовники молчали в ответ, было их личным горем. А уж если вступать в диалог, то вряд ли среди криминальных масс мог найтись достойный собеседник. Оставалось приобрести соответствующий облик. В голове ненавязчиво ворохнулась мысль о тюремных татуировках. Новая идея показалась спасительной. Тем более профессия позволяла. Он сунул руку в рюкзак. Под сменой белья его дрожащие пальцы нашарили пластиковый футляр. Сын позаботился даже о папином досуге. Это были фломастеры производства ГДР – синий, зеленый и красный. Вполне достаточная палитра, чтобы стать своим в уголовной среде…
* * *
Подсадную утку звали Андрей Константинович Скобель. Впрочем, сухощавого и желчного обитателя лагерей и зон строгого режима куда чаще называли Чегевара. Кличку он получил за неутомимую любовь к протесту. Бесчисленные жалобы и апелляции выходили из-под его пера в огромном количестве. В связи с этим начальники исправительных учреждений охотно сдавали его в аренду КГБ как одаренного стукача и редкостного «суку»[1]. Кто громче всех орет про справедливость, тот и стучит лучше всех.
Диссидентов и прочих политических элементов Чегевара не любил, усматривая в них конкурентов. Он «сдавал» их оптом и в розницу. Впрочем, доносы он писал и на персонал, и на охрану, и на самих чекистов… На всех, попадавших в поле зрения, кроме уголовных авторитетов. Став стукачом, бывший воришка боялся их как огня. По блатным законам за «ссучивание» ему полагалось такое, что при одной мысли о возможном возмездии он терял сознание. Но уголовники в застенках КГБ встречались редко. А лопоухие фраера, не нюхавшие зоны, легко попадали под тлетворное влияние бывалого зека. Особо интеллигентных Андрей Константинович порой бил. Правда, редко. Потому что даже самые стойкие идейные враги советской власти кололись легко.
Стоило рассказать им про Колыму, и они закладывали всех, даже себя.
На этот раз Чегевара «подсел» утром. Жертвы спали. Фраеров надо было брать теплыми, не дожидаясь, пока проснется их антисоветская сущность. Сонную камеру огласил бодрый рык:
– Волки позорные! Па-апишу в лоскуты, век воли не видать! Падлой буду-у!
Ритуально возвестив о своем появлении, Чегевара деловито осмотрелся. Одна из шконок пустовала, в поддержку легенды о случайном подселении уголовника к политическим. Клиенты на новичка не реагировали. Так могли себя вести лишь беспечные лохи. Или те, кому «на тюрьме» бояться было нечего. Но в следственном изоляторе КГБ, как правило, смельчаков не водилось. Ближе к двери храпел лысоватый толстячок с добродушной физиономией.
– Ботва! – усмехнулся зек.
Такие фраера кололись на раз. Как гнилые арбузы об асфальт. Чегевара радостно ощерился и заорал:
– Подъем, овцы недоенные! Ваша папа приканала!!!
Он бодро двинулся к свободной койке, на ходу пихнув толстяка в бок. И вдруг в ответ на его жизнерадостное приветствие из темного угла раздалось бормотание:
– Подъем не набьем. Были папа, стали мама. Штоха не выйдет…
Чегевара перестал ухмыляться и замер. Базар походил на воровской. То есть – на абсолютно блатную феню. По стилю канало