Но эта узнала. Вытаращилась, отступила на шаг, тихо ойкнула — и, закатив глаза, принялась оседать, скользя по стене хрупким плечиком. Я едва успел подхватить ее и осторожно опустить на паркет в прихожей, придерживая ладонью затылок, чтобы бедняжка ненароком не ушиблась.
Хозяин апартаментов оказался покрепче: тоже выпучил глаза до размеров золотого империала, выругался, но сознание все-таки не потерял. И тут же принялся пятиться, тоскливо глядя то на меня, то на оставшуюся на вешалке в прихожей кобуру с «наганом».
— Ты это брось, — буркнул я. — Даже не думай.
— Отче наш, сущий на небесах! — забормотал Петропавловский, осеняя себя крестным знамением. — Да святится имя твое, да придет царствие твое…
Дни, проведенные в духовном училище, не прошли впустую. Нерадивый отпрыск священнослужителя не только без запинки тараторил текст молитвы, но и, похоже, успел заново уверовать в Господа. Впрочем, неудивительно: встреча с ожившим мертвецом — определенно не то, что происходит каждый день.
— Да хватит тебе, дурья башка. — Я шагнул в прихожую и прикрыл за собой дверь. — Это я. Живой и почти здоровый.
— Д… д-д… д-да как так то? — от волнения Петропавловский даже начал заикаться. — В-вовка… Как так вышло⁈
— Сам не знаю. — Я пожал плечами и опустился на корточки — обратно к многострадальной горничной. — Давай-ка мы твою барышню на диван определим, чтобы не простудилась. И самовар поставь — а там и поговорим.
Ничего особенно я не делал и не требовал, но Петропавловский никак не мог перестать таращиться. Его как будто приморозило ногами к полу, и даже потрогать меня за рукав он решился, только когда я слегка подвинул его плечом, пронося в гостиную бесчувственное женское тело.
— К-какой самовар, Вовка? Мы ж тебя третьего дня похоронили!
Петропавловский все еще пыхтел, бледнел и дрожал, как осиновый лист, однако теперь к нему хотя бы вернулась способность соображать… ну, частично вернулась. Я не завывал, не парил над полом, не звенел цепями, не пытался вырвать сердце или высосать кровь из шеи, как поступил бы на моем месте любой уважающий себя упырь. И выглядел, хоть и преотвратно, но все же вполне живым.
— Господь милосердный… Вовка, а это точно ты?
— Сейчас в лоб как дам — узнаешь, — проворчал я, укладывая горничную на диван. — Самора, говорю, ставь.
— Да, ты. — Петропавловский кое-как выдавил из себя усмешку. — Теперь узнаю… Но как так вышло то, что ты живой⁈
— Слухи о моей смерти сильно преувеличены. — Я не стал дожидаться, пока хозяин решит проявить радушие, и сам направился в сторону кухни. — Такие дела, братец.
— Я сам гроб видел, Вовка! — Петропавловский бросился за мной следом. — Вот этими глазами!
— Закрытый? — на всякий случай уточнил я.
— Да…
— Ну вот то-то и оно.
Делиться подробностями побега из могилы, равно как и беседовать об истинных возможностях своего Таланта я, конечно же, не собирался. Взглянув на мою серьезную физиономию, Петропавловский многозначительно закивал. Похоже, уже успел придумать у себя в голове версию, достойную самого крутого авантюрного романа. Что-нибудь про подмену покойника, очередной заговор или хитрую многоходовку, придуманную многомудрыми чинами тайной полиции.
Правда, впрочем, была куда занятнее.
— Ладно, братец. Чего это мы все обо мне да обо мне? — Я водрузил самовар на примус. — Лучше скажи, чего у вас тут за эти дни было.
— Ну как — чего?.. Государь помер — аккурат в тот день, когда ты пропал. Говорят даже… — Петропавловский опасливо понизил голос, а потом и вовсе решил не договаривать. — Хотя это ты, наверное, и так все знаешь.
Значит, в тот же самый день… Неудивительно. Если уж вдруг появился тот, на кого можно списать все на свете — почему бы заодно не избавиться и от императора? Человека прямолинейного и порой даже чересчур доверчивого, однако достаточно сурового и властного, чтобы подрезать крылья даже самому талантливому и амбициозному чиновнику. Колдуну наверняка пришлось поторопиться, чтобы выставить все так, будто я сначала совершил смертоносный ритуал, и только потом отправился убивать своего начальника.
— Да уж как тут не знать, — вздохнул я. — Чую, шума было…
— Весь Петербург на ушах стоит. — Петропавловский неуклюже опустился на стул. — Панихида, потом присяги все новому государю… Но больше все равно про тебя болтают.
— Князь Сумароков изменил свои показания? — наугад бросил я.
— Да откуда ж мне знать, братец? Но ходили слухи, что из их благородий много кто следствию рассказывал… всякое. Кто-то покаялся даже, но больше доносили. — Петропавловский мрачно насупился. — Наших-то всех отдельно держали, получается, кто утечь не успел. Не по чину простым мужикам с дознавателями беседы пространные вести. Это они с графьями миндальничают да чаи гоняют, а с остальными разговор короткий: говори — или в зубы суют сразу.
Я только сейчас обратил внимание, что вид у моего товарища был, что называется, изрядно помятый. Зубы, к счастью, уцелели, да и полноценных синяков на лице уже не осталось, но ссадины еще не успели зажить.
— Это вас прямо у графинюшки взяли, на горячем? — поморщился я. — Или уже потом?
— Да я ж говорю — кого как. Фурсова нашего на месте скрутили. А я как-то сразу сообразил, что дело керосином запахло. — Петропавловский вдруг заулыбался, явно вспоминая что-то весьма забавное. — Из мужиков кое-кого увести успел и сам, сначала в контору за деньгами, потом домой чемодан собрать… Там то меня и взяли под белы рученьки.
— Прискорбно. — Я понимающе кивнул. — Но ожидаемо. Мне другое непонятно — как вас обоих вообще отпустили? После такого то…
— Как отпустили? Да пожалуй что и не сразу. Повезло — графиня отказалась от обвинений, пожалела. Да и жандармы не злобствовали, даже бить сильно не стали. Только…
Петропавловский вдруг замялся. Словно то, что ему предстояло сказать, оказалось чем-то или слишком опасным и важным, или постыдным… Впрочем, после рассказа о великодушии ее сиятельства и неожиданной доброте имперского правосудия, догадаться было несложно.
— Да уж говори, как есть, братец. — Я махнул рукой.