– Тебе помочь?
– Да, если тебе не сложно.
– Как по-твоему, что за этим кроется?
– Не знаю, но мне все это не нравится. И еще не нравится то, что убийство произошло недалеко от нас.
– Думаешь, у них хватит низости обвинить кого-нибудь из наших?
Амалия ответила не сразу.
– С тех пор как революционное правительство отказалось платить по царским займам, с французами стало очень тяжело разговаривать, – наконец проговорила она. – Они все время плачутся, что их обманули, как будто в этом виноваты ты, или я, или белые офицеры, бежавшие от зверств чекистов. Вся беда в том, что французы великодушны ровно до той поры, пока не задет их кошелек. И они никак не могут понять, – прибавила Амалия с ожесточением, – что грешно лезть со своими потерянными франками и сантимами к людям, у которых расстреляли близких, у которых детей живьем сбрасывали в шахты… к беженцам, которые утратили все, что имели, а если и спасли, то жалкие крохи. Франция давно переболела своими революциями, а мы…
Она замолчала, кусая губы.
– Как ты думаешь, – решилась Ксения, переворачивая газетные листы, – это надолго?
– Большевики? Конечно. Не стоит тешить себя иллюзиями, дорогая. Империи Российской больше нет.
– Но будет?
– Если и будет, то уже не та, которую мы помним, – отозвалась Амалия, – и потом, для нас это не имеет никакого значения, потому что до новой империи мы все равно не доживем.
– Я очень ценю твою прямоту, – сказала Ксения после паузы. – Но я еще более пессимистична, чем ты. И я не верю в долговечность зданий, построенных на крови.
– Ну, а я знаю, что люди приходят к власти не для того, чтобы эту власть упустить, – отозвалась Амалия. – Все на самом деле очень просто: они выиграли, мы проиграли. Но это не значит, что они правы, и не значит, что не правы мы. Победа означает только то, что кто-то оказался сильнее. Одна русская смута породила Романовых, другая их уничтожила. От Михаила до Михаила, – она поморщилась, – Николай Второй ведь отрекся в пользу младшего брата, и формально Михаил был последним царем, хоть и всего день, кажется… Истории не откажешь в своеобразном чувстве юмора.
Она была готова развивать эту болезненную для нее тему и далее, но решила остановиться. Ни к чему растравлять старые раны. Умирают люди, умирают государства, умирают целые империи, увлекая за собой миллионы в небытие. Где теперь германская империя и кайзер с лихо торчащими усами? А австрийская? Поглядишь теперь, сколько Австрия занимает места на карте Европы, и смеяться хочется – а ведь была ого-го какая держава!
– Думаешь, их победа – настоящая? – настойчиво спросила Ксения. – Я почему-то не могу отделаться от мысли, что большевики все равно в конце концов потерпят поражение.
– Может быть, и потерпят, – рассеянно ответила Амалия. – Но ты должна понимать, что это вовсе не значит, что мы победим.
Она просмотрела последние листы и отложила ворох газет, ощущая досаду. Ни в одной из них не нашлось того, что она искала.
– Есть, – внезапно сказала Ксения.
– Что?
– Кажется, я нашла. Только там и речи нет об убийстве.
И Ксения подала матери мятый газетный лист, на котором красовалось несколько фотографий.
– Вот, смотри… Оноре Парни, известный импресарио и владелец парижского мюзик-холла «Альгамбра», погиб во время пожара в его новом заведении, театре «Лорьян», который он собирался перестроить в еще один мюзик-холл.
Амалия быстро пробежала глазами строки.
– Тут нет ни слова о номере втором, – заметила она.
– Посмотри на фото сгоревшего «Лорьяна».
На обгоревшей стене и в самом деле было четко выведено, судя по всему, мелом: «№ 2».
– Однако! – вырвалось у Амалии. – А во время пожара больше никто не пострадал?
– В заметке сказано, что погиб только Парни.
– Но какая связь может быть между владельцем парижского мюзик-холла, судя по всему, человеком обеспеченным, и хозяином скромного кафе в Ницце?
– Хотя бы та, что у них обоих были свои заведения. Только, по правде говоря, я не уверена, что нашла то, что тебе нужно. Мало ли кто мог сделать эту надпись… и потом, это было не в Ницце, а в Париже, и Парни погиб в огне, а не был убит.
– А номер один тебе не попадался?
– Нет. Но ты же знаешь, обычно номера ставят, когда предметов больше одного. Я хочу сказать, когда все только начиналось…
– Ты права. – Амалия задумалась. – Дай-ка мне сегодняшние газеты, в которых говорится о владельце кафе «Плющ».
«Курьер Ниццы» превзошел сам себя: статья об убийстве Жозефа Рошара сопровождалась аж тремя фотографиями, на которых были запечатлены место преступления, хмурый инспектор Лемье в шляпе, который держал в руке блокнот и волчьими глазами смотрел в объектив, и кафе погибшего.
– Адрес «Плюща» тут есть, – сказала Амалия. – Кроме того, в заметке упоминается, что у убитого осталась вдова, некая Савини Рошар.
Она поднялась с места.
– Ты хочешь с ней поговорить? – спросила Ксения, которая все схватывала с полуслова. – Об Оноре Парни?
– Я хочу понять, какая связь между этими двумя преступлениями, если она вообще есть.
– Значит, инспектор не внушает тебе доверия?
– Сейчас в полиции очень много молодых, – сказала Амалия, – из-за того, что многие из старшего поколения погибли на фронте. И если хочешь знать мое мнение, то да, для инспектора он слишком молод. А если наши недруги попытаются использовать этот случай и начнут давить на него, он может не устоять. В наших же интересах понять подоплеку этого убийства, и как можно скорее.
– Я могу отвезти тебя, если хочешь, – предложила Ксения.
Она никому не признавалась в этом, но ей становилось не по себе, когда мать уезжала куда-то одна. Казавшаяся такой хрупкой и изящной, Амалия была для своей семьи, в сущности, утесом, за который они все цеплялись – в этом страшном мире, полном бед, утрат и горечи изгнания. И Ксения со страхом думала, что мать уже немолода, хоть и прекрасно выглядит для своих лет, что она может сломаться, может погибнуть, и что будет с ними всеми тогда?
– Нет, – ответила Амалия на слова дочери. – Тут недалеко, я быстро съезжу и вернусь.
Она улыбнулась Ксении, взяла со стола перчатки и вышла, а та, не удержавшись, встала с места и подошла к окну, из которого просматривался почти весь сад. Она видела, как мать вышла из дома. Полковник Добровольческой армии, который жил на вилле, поправляясь после ранения, почтительно поклонился хозяйке. Амалия улыбнулась и сказала ему что-то ободряющее. Несколько беженцев, объявившихся на вилле недавно, сидели на скамье возле ограды, увитой цветущими сиреневыми глициниями. И Амалия, хоть и спешила, все же нашла для вновь прибывших несколько теплых слов.
На дорожке показалась монашка с молитвенником в руках – одна из тех монашек, с которыми Ксения несколько недель назад договорилась, что они будут помогать ухаживать за ранеными.