– В монастырь собралась, а сама в землю смотришь, – произнес укоризненно голос. – В небо смотреть надо, там Дио живет!
– Дио – везде, – возразила Лиза, прежде чем поняла, что над ней смеются. Да не кто-нибудь, а Рокко, ученик колдуна. Вспыхнув ярче утреннего солнца, Лиза отстранилась.
– Да не шарахайся ты, я со святой водой, – махнул бутылкой Рокко. – Видишь? Был бы совсем плохой – сгорел бы сейчас, к Диасколу. Хошь – глотну? – И он сделал вид, будто пытается вынуть пробку из бутылки.
– Оставьте меня, пожалуйста, со своими греховными разговорами, – сказала Лиза, бочком обходя дерзкого парня. – Я хочу с подругой поговорить…
– Вот как… – расстроился Рокко. – А чего ж ты мне душеспасительных слов не скажешь? Я, может, не совсем пропащий-то! Мне б кто по-доброму, по-понятному разложил про Дио, так я бы и…
– А вы приходите в церковь на службу, да исповедуйтесь после, – сказала Лиза.
– Это Ламберто, что ли? – фыркнул Рокко. – Да он от моей исповеди со стыда сгорит живьем, а мне отвечать. Не… Давай, я тебе исповедуюсь?
– Мне сан не позволяет. Прощайте, синьор Алгиси.
Лиза отворила калитку дома Маззарини и укрылась от наглого взгляда. С улицы послышался смех Рокко, звук шагов – снег заскрипел. Лиза перевела дух, потерла щеки, которые отчего-то пылали.
А Энрика все играла. Закрыв глаза, растворившись в музыке, со сверкающими в черных волосах снежинками…
* * *Нильс А́льтерман смотрел на полускрытое мглою изображение Дио и пытался отыскать в душе покой. Он специально пришел в церковь так рано. Потом будет служба – толпа соберется. А дальше – работы непочатый край. Обойти неблагополучные дома, патрулировать улицы, присматривать за сборищами молодых.
Молодых! Нильс усмехнулся. Надо же, как быстро черту провел. Ведь пару лет назад сам еще в сопляках ходил. Да и сейчас – не так чтоб старик, двадцать пять лет всего. Другое дело, что в плечах широк, да кулаки – пудовые. Ну и ума с опытом прилично накопилось. Хватило, чтобы судьбу верную выбрать, да выбора держаться. Только… Отчего-то неспокойно на душе, хоть ты тресни.
Минул первый год жизни в Вирту. Удачный был год, нечего сказать. Пришел никем, а теперь – начальник над карабинерами. Почетная должность, отличное жалованье, а то, что в нагрузку пришлось на себя палачество взвалить, – так это ерунда. Ну кто в этом мирном городке так набедокурит, что ему голову рубить придется? Самое большее – за решетку на неделю. А уж это Нильс умеет, слава Дио.
Первые несколько месяцев Нильсу прохода не давали девушки. Но потом постепенно отстали, убедившись, что рослый красавчик угрюм, нелюдим и на юных прелестниц отчего-то посматривает недобро. Друзей в Вирту у Нильса не завелось, поэтому он никому и не рассказывал, что, однажды поддавшись чарам красавицы, навлек на себя проклятия и изгнание. Никто, кроме жреца Фабиано Моттолы, не знал, что на родине его чуть не казнили. Спасибо уж, хватит с Нильса так называемой любви. Кусок хлеба есть, крыша над головой не протекает, – вот и ладно.
– Спасибо, – шепотом сказал Нильс, глядя на изображение Дио. – Спасибо, что дал возможность искупить вину, жизнь прожить достойно. Клянусь, не упущу второго шанса. Знаю, не каждому дается…
– Эй, хозяин! – Нильс нахмурился, услышав за спиной такой неуместно веселый голос. – Плесни-ка пенного, чтоб Дио в сердце снизошел!
Рокко Алгиси, ученик колдуна. Ох, принесла нелегкая… И чего Фабиано их терпит? Вроде как пользу какую-то приносят, грешники эти. Надо бы и к ним в дом сегодня заскочить на всякий случай – пусть не думают, будто им там все дозволено. Хоть чуток, да пусть побеспокоятся.
Нильс вздохнул. Теперь уже покоя вовсе не видать. Щемит что-то сердце, тоска какая-то непонятная. Правда бы сейчас пенного кружку-другую накатить – праздник ведь. Но, раз нет тут такого завода, – значит, нечего и мечтать. Кто сказал, что второй шанс от Дио будет веселым да беззаботным?
Когда крикливый ученик колдуна покинул церковь, Нильс подождал еще немного, чтобы не догнать его невзначай, и встал со стула. Поклонился изображению Дио, коснулся пальцами лба, груди, живота. Тяжелые, гулкие звуки его шагов прозвучали под сводами церкви, как отдаленные взрывы.
На улице ветер взметнул русые волосы Нильса. Он поморщился – не от холода, нет, – думая, что надо бы постричься покороче. Дурной пример подчиненным. А вот и они – Арме́лло, Эдуа́рдо, Томма́со. Армелло протягивает карабин, улыбаясь. Нильс ответил на его улыбку мрачной гримасой – ничего не поделать, не снизошло в душу умиротворение. Внутри будто ледяная пружина напряглась.
– Обстановка? – потребовал Нильс.
Томмасо тут же вытянулся по стойке смирно:
– В городе все спокойно! Из нарушений – выявили один легкий случай древопочитания.
– Где?
– В доме Берлуско́ни.
Нильс покачал головой. Вот она, проверка на прочность. Махнуть бы рукой, сказать солдатам, что ничего не видели – послушают! – и шагать себе спокойно, город патрулировать… До́ма, в Ла́стере, такое «древопочитание» – в каждом доме, в каждом дворе, на каждой площади. Здесь же… Здесь Дио хочет иначе.
– Идем.
Трое карабинеров молча последовали за Нильсом. Давно уже не пытались разговорить молчаливого командира, знали, что бесполезно. А Нильс будто и не замечал этой тяжелой тишины, неловкого молчания. Шел себе и делал, что положено, не сворачивая с прямого пути.
Когда звуки музыки достигли его ушей, он замер, и карабинеры остановились позади. Нильс прислушался. Три месяца молчания – и вот снова. Мелодия эта – развеселая и злобно-яростная одновременно. Как будто волк беснуется в клетке, не понимая, что свобода навсегда потеряна, еще упиваясь своей молодецкой силой, от которой больше никакого толку.
В Ластере, откуда пришел Нильс, музыка звучала частенько, и никто не обращал на нее внимания. Здесь же только одно живое существо осмеливалось издавать подобные звуки.
– Синьор Альтерман? Синьор капитан?
– Да, – очнулся Нильс от раздумий. – Да… Пойдем-ка через Милостивую…
Нильс, живший в Вирту чуть больше года, только по разговорам знал, что раньше улицы назывались как-то иначе. Сам привык к новым названиям, которые все равно чуть-чуть менялись в устах жителей. Например, улицы Милости Дио, Благодати, Праведности, – превращались в Милостивую, Благодатную, Праведную. А улица Священная вовсе отказалась переименовываться, так и осталась для всех Центральной. За год дважды вешали таблички с правильным именем, но по ночам они исчезали. И Нильс догадывался,