– Не волнуйся, – прошептала я. – Она где-то рядом.

Я протянула руку, чтобы погладить бабочку, утешить ее, но едва мои пальцы коснулись тонких крыльев, она упорхнула.

Во дворе что-то шевельнулось. Это Старичок, наш садовник, вышел поливать сад. Он двигался как тень, совершенно бесшумно. Взяв шланг, до краев наполнил водой пруд с лотосами. Спрыснул гардении[3] и орхидеи. Окропил жасмин. Срезал огненно-красные этлингеры[4], собрал их в букет и перевязал стеблем. Пока Старичок работал, над ним кружили разноцветные бабочки, точно он – дерево, а его соломенная шляпа – огромная цветущая крона. Вдруг в этом пестром облаке возникла Ом Бао. Куда только подевалась наша немолодая кухарка! Она кокетничала и стеснялась, как юная девица. Старичок сорвал для нее ветку франжипани[5] и, прежде чем отдать подарок, легонько коснулся красными лепестками ее щеки.

– Я с тобой разговариваю! – в очередной раз прокричала Кормилица.

Ом Бао поспешила на кухню. Старичок поднял голову и, увидев меня, покраснел. Затем, опомнившись, снял шляпу и низко поклонился, сложив ладони в сампэах[6]. Он поклонился, потому что приветствовал госпожу, хотя мне было всего «семь с плевком», как говорила Кормилица, а Старичок жил на свете уже много лет. Я не удержалась и тоже добавила к своему сампэах поклон. Лицо Старичка расплылось в беззубой улыбке – должно быть, он почувствовал, что я не выдам его тайну.

Послышались шаги. Старичок обернулся.

Мама!

Она шла к Старичку плавной, неторопливой походкой. У меня в голове снова промелькнула папина строка: Радуга, скользящая по цветочному лугу… Сама я не сочиняла стихов, но, будучи дочерью поэта, часто видела мир таким, каким его описывал папа.

– Доброе утро, госпожа, – сказал Старичок, опустив глаза и прижав шляпу к груди.

Мама поздоровалась с ним.

– Сегодня так жарко, опять закрылись, – вздохнула она, глядя на лотосы. Это ее любимые цветы, обычно их подносят богам, но мама просила, чтобы у нее в комнате они тоже стояли. – Я надеялась, хотя бы один раскроется.

– Не беспокойтесь, госпожа, – заверил ее Старичок. – Я срезал несколько штук до рассвета и поставил в ледяную воду, чтобы они не закрывались. Я принесу вазу в вашу комнату, когда Его Высочество закончит сочинять.

– Ты всегда меня выручаешь, – ответила мама с улыбкой. – Не мог бы ты собрать букет из закрытых цветов? Я отнесу его в храм.

– Как вам будет угодно, госпожа.

– Спасибо.

Он еще раз поклонился и не поднимал глаз до тех пор, пока мама не проплыла мимо. Она поднялась по лестнице, одной рукой придерживая полы сампота[7], – чтобы походка была сдержанной и изящной. Наверху мама остановилась и улыбнулась мне.

– О, ты нашла шину и ботинки!

– Я в них учусь медленно ходить!

– Неужели? – рассмеялась мама.

– Когда-нибудь я буду ходить как ты!

Мама перестала улыбаться. Она подошла, бесшумно ступая, и наклонилась ко мне.

– Мне все равно, как ты ходишь, милая.

– Все равно?

Ни шина, впивавшаяся в ногу, ни ботинки, сдавливавшие ступни, ни собственное отражение в зеркале не удручали меня так сильно, как печаль, что появлялась в маминых глазах, стоило мне заговорить о ноге. И я старалась говорить о ней как можно реже.

– Да, все равно… Для меня счастье, что ты вообще можешь ходить.

На мамином лице заиграла прежняя лучезарная улыбка.

Я стояла неподвижно, затаив дыхание. Вдруг мама исчезнет, если я буду дышать, думала я. Она поцеловала меня в лоб, и ее волосы рассыпались по мне, как струи муссонного дождя. Я вдохнула ее аромат, тайну, которую она носила, как духи.

– Хоть кому-то приятно дышать в этой духоте, – произнесла мама, смеясь, словно мое странное поведение было для нее не меньшей загадкой, чем для меня – ее красота.

Я моргнула. Мама исчезла так же бесшумно, как появилась, вся словно сотканная из солнечного света.

Так рождаются стихи, говорил папа. Слова могут прийти с глотком воздуха и исчезнуть со взмахом ресниц, и в начале будет только

Затем появляется все остальное, рождается сюжет – тот самый воздушный змей. Стихотворение обретает целостность.

– Эй-эй-эй, не зеваем! – тараторила внизу Ом Бао. – Полы – вымыть и натереть до блеска, ковры – выбить и вывесить на солнце, фарфор – расставить, серебро – отполировать, шелк – разгладить и надушить. Эй-эй-эй! Дела, дела, кругом дела!

Ветер шевелил раскидистые ветви баньяна[8], росшего посреди двора, и листья колыхались будто в танце. Некоторые особенно длинные ветви достигали балкона. Тени от листьев трепетали на моем теле шелковыми лоскутками. Я закружилась, раскинув руки и бормоча заклинание, вызывающее тевод:

– Тощий, толстый…

– И что, скажи на милость, ты делаешь?

Обернувшись вокруг себя, я увидела в дверях Кормилицу с Раданой на руках. Радана вывернулась от нее и принялась топать пухлыми ножками по теням на полу, звеня браслетами на щиколотках. На браслетах – крохотные колокольчики, усыпанные бриллиантами. В Камбодже дети нередко носят дорогие украшения, и моя сестра, в которой все души не чаяли, была увешана драгоценностями с головы до пят: браслеты на ногах, платиновое ожерелье, серьги-кольца. Не ребенок, а ювелирная лавка!

Глядя, как Радана нетвердыми шажками шлепает по комнате, я представила, будто она хромает из-за полиомиелита, как я. Я корила себя за такие мысли, но иной раз не могла удержаться. Сквозь детскую неуклюжесть сестры отчетливо проступало будущее сходство с мамой.

– И-ий! – взвизгнула Радана, заметив маму, мелькнувшую в одной из комнат, и, ускользнув от Кормилицы, побежала по коридору, звеня браслетами и крича: – Мам-мам-мам…

Кормилица повернулась ко мне и с явным раздражением повторила свой вопрос:

– Так что ты делаешь?

– Вызываю тевод, – расплывшись в улыбке, ответила я.

– Вызываешь?

– Да, хочу, чтобы они пришли в этом году.

Никто никогда не видел тевод. Они бестелесны и живут только в нашем воображении. Теводы Кормилицы – по крайней мере, какими она их описывала – казались мне подозрительно знакомыми. Судя по именам – Тощий, Толстый и Темный, – это были она сама, Ом Бао и Старичок. Мои теводы, напротив, совсем не походили на меня: красивые, как придворные танцовщицы, в тончайших шелках и остроконечных диадемах, достающих до самых небес.

Кормилица пропустила мои слова мимо ушей. Куда больше ее беспокоили звуки с улицы.

– Пчкху-у! – Земля снова содрогнулась от взрыва.

Склонив голову набок, Кормилица напряженно вслушивалась. Взрывы стали громче.

– Пчкху-у, пчкху-у, пчкху-у! – прогремело несколько раз подряд, как ночью.

– Милая, боюсь, теводы не придут в этом году, – сказала Кормилица.

– Почему?

Няня глубоко вздохнула, и я уже приготовилась услышать объяснение, но она только спросила:

– Ты уже умылась?

– Нет… как раз собиралась.

Она смерила меня неодобрительным взглядом и, кивнув в сторону банного домика, скомандовала:

– Так иди и умойся.

– Но…

– Никаких «но». Бабушка-королева будет завтракать вместе со всеми, так что не вздумай опаздывать, жучок.

– О нет, Бабушка-королева! Что же ты раньше не сказала?

– Тебя разве поймаешь.

– Я не знала! Нужно было сразу сказать!

– А зачем я, по-твоему, кричу все утро? – Она сердито выдохнула. – Все, хватит прохлаждаться. Иди. Приведи себя в порядок. Постарайся выглядеть и вести