– Какая ты вся гладкая, Марусь… Беленькая, крепенькая! Прелесть просто! И полнота тебя нисколько не портит! А я вот все худею, худею… Зачем, спрашивается? – грустно похлопала она себя по жидким ляжкам. – Скоро полтинник стукнет, а все худею…
– Сколько? Полтинник? Да вы что… – удивленно подняла на нее глаза Маруся. – Никогда бы не подумала…
– Так стараемся, чего ж! Все по салонам да по массажам деньги разбрасываю! А так подумать, положа руку на сердце, и впрямь – зачем…
– Ой, да как это – зачем? Да у вас фигурка – как из журнала!
– Ну да. Как из журнала. Только кто его читать станет, тот журнал. Некому читать-то.
– Ой, да прямо… – простецки махнула на нее рукой Маруся. – Скажете тоже…
– Ну да. Скажу. Ни мужа у меня, ни детей… Одна только работа всю жизнь. Все карьеру торопилась делать, знаешь ли. Дура была. Карьеру вот сделала, а толку нету… Ой, ой, горячо! – завопила она вдруг, пытаясь защититься руками от идущей в ее сторону волны горячего пара. – Ты что делаешь, Марусь! Я же сварюсь так!
– Ничего. Не сваритесь. Так надо. Терпите. Сейчас еще поддам и парить вас буду…
В дом Анночка Васильевна вернулась совсем разомлевшая. Бухнулась на стул, вытянула ноги, выдохнула сладко:
– О-о-о-о… Как будто все у меня внутри переместилось, на новое место встало…
– Ну так и хорошо, что встало! Значит, все на пользу пошло! – хохотнула весело Марусина мать. – Давайте-ка, девки, к столу. После баньки обязательно полагается рюмочку пропустить… Ты шаньгой, шаньгой лучше закусывай! – торопливо подсказала она гостье, когда та зашлась от крепкого глотка первача и начала отчаянно рыскать глазами по столу, заставленному тарелками. – Надо обязательно горяченьким закусить!
– Ой, а что это было такое крепкое, я не поняла… Виски, что ли?
– Да сама ты виска… Самогонка это! Чистая, как слеза! Погляди!
– А-а-а… Самогонка… – моргнула осоловело гостья, откусывая порядочный кусок картофельной шаньги. – Ой, а булочка какая вкусная… А это что, омлетик такой, да? Какой странный, жиденький…
– Ну, попробуй… – хитро улыбнулась Надежда, подставляя ей поближе тарелку с желтоватым, слегка дрожащим, как холодец, продуктом.
– Ой… Нет, не омлетик… Какой вкус странный… А что это такое, интересно?
– Так это молозиво…
– Что?!
– Ну, молозиво… Молоко такое. Самое первое, для только родившегося теленка. Оно густое всегда, жирное, а когда застывает, как холодец становится. На этот, как его… на модный жидкий сыр похожее…
– Ну да… Похожее… – торопливо отодвинула от себя тарелку Анночка Васильевна и содрогнулась слегка.
– А ты что, моргуешь?
– Что? Как это – моргуешь?
– Ну, брезгуешь, значит.
– Нет, я не брезгую… То есть… не моргую… Просто непривычно…
– Так зато полезно! Аксинья вчера как раз отелилась, вот я и взяла у нее немного молозива… Как знала, что гости будут!
– А Аксинья, это…
– А это корова наша. Аксиньей зовут. У нас их две – Аксинья и Дуняшка.
– Хм… Имена какие странные… Прямо Шолохов, «Тихий Дон»… Может, и Наташка тоже есть?
– Нет. Наташки нету. Да я и сама была против, чтоб их бабьими именами называть! Вон Маруська настояла!
– Ой, как хорошо тут у вас, господи… Баня, коровы-бабы, молозиво…
– Что, еще хочешь? Так кушай! – подвинула ей Надежда тарелку с необычным молочным продуктом.
– Нет! – торопливо выставила ладонь, отказываясь от угощения, гостья. – Нет, я уже это покушала! Спасибо! Я вот лучше кефирчику попью… Ведь это кефирчик такой густой, да? Я не ошибаюсь? Он не из молозива сделан?
– Нет. Это простокваша обычная. Ну, можно сказать, и кефир…
– Ой, а вкусная какая! Как творог. А это…
– А это масло.
– Масло?! Такое желтое? Такого не бывает…
– Ну, давай поучи меня, какое масло бывает… У вас там, в городских магазинах, такого масла и не видали никогда! Ты попробуй, попробуй!
Так в творческих познаниях деревенского натурального хозяйства прошел для Анны Васильевны вечер. Потом, когда гостью совсем сморило, Маруся отвела ее спать в светелку. Кончилось дело тем, что остаток своей командировки провела городская гостья у них в доме, возвращаясь после трудового дня вместе с Марусей.
– Ой, Надь, а можно я с тобой пойду? – увязалась она на следующий вечер за Надеждой, когда та, повязавшись платочком, направилась в коровник на вечернюю дойку. – Я хочу на Аксинью посмотреть. И на эту… на Дуняшку тоже…
– Что ж, пойдем, – удивленно посмотрела на нее Надежда, – только туфли свои модные сыми, замараешь. Чуни вон надень.
– Чуни? Это какие чуни?
Молча бросив ей под ноги глубокие резиновые галоши с острыми носами, Надежда стояла, смотрела сурово, как Анночка Васильевна осторожно и неуклюже сует в них ноги, потом произнесла строго:
– Только не шибко там охай. Испугаешь еще животину…
– Ой! Ой! Боже, какой хорошенький! Какой маленький! Какой красавчик! – тут же забыв все ее предостережения, громко воскликнула Анночка Васильевна, увидев в деревянной загородке лежащую на сене телочку. – Ой, мамочки, прелесть какая…
– Да тихо ты, оглашенная! – снова шикнула на нее Надежда. – Говорю же, не охай! Нельзя! Сглазишь еще! Глаз-то у тебя, гляжу, черный да урочливый… Да и не красавчик это вовсе, а красавица. Телка. Поняла?
– Поняла… А как ее зовут?
– Так не назвали еще… Хочешь, Анюткой назовем?
– Ой, а можно?
– Так отчего ж нельзя? Пусть Анюткой и живет свое время. Правда, потом колоть жалко будет…
– Как это – колоть? Куда колоть?
– На мясо, куда…
– Так она ж еще ребенок!
– Ничего, к зиме вырастет. К Новому году аккурат и заколем. Так что прошу к нам в гости на пельмени…
– Но… Подождите, как же… Что значит, вырастет? Она же все равно маленькая еще будет… Девушка совсем…
– Ну да. Эта девушка как раз молодой телятиной и называется. Чай, любишь в магазине молодую телятину покупать? Кто ж старое-то мясо есть любит?
– Боже… А я никогда об этом не думала… – грустно и тихо выдохнула Анночка Васильевна. – Так с вами здесь точно вегетарианкой станешь… И вообще… Расквасилась я у вас тут и душой, и телом…
– Так это хорошо, чего ж ты горюешь-то? – удивленно подняла на нее голову из-под Дуняшкиного живота Надежда.
Звонкие молочные струи упруго бились об оцинкованное дно подойника, ловкие сильные руки привычно делали свою ежевечернюю работу.
– Хорошо-то хорошо, да только ни к чему мне это, – грустно вздохнула Анночка Васильевна, осторожно оглаживая по боку Дуняшку. Потом, поднеся ладонь к носу, втянула в себя задержавшийся на ней коровий запах, задумчиво подняла глаза, продолжила: – Когда в городе живешь, Надь, в суете да в жестокости, такие вот лишние земные чувствования тебе ни к чему. Мешают только.