– Не все и здесь бывает спокойно, – заметил Грушницкий. – Сегодня с утра, например, закрыли Цветник. Это такой парк для прогулок, очень любимый местной публикой.

– А что случилось?

– Понятия не имею. Оцеплен полицией. Говорят, осыпается грот, и власти боятся, что кого-нибудь из любителей уединения завалит камнями. Все надеются, что это в скором времени исправят.

В эту минуту к колодцу подошли две дамы: одна пожилая, другая молоденькая, стройная. Их лиц за шляпками Печорин не разглядел, но одеты были обе по строгим правилам лучшего вкуса: ничего лишнего.

На девушке было закрытое платье, шелковая косынка вилась вокруг шеи. Ботинки стягивали щиколотку, и легкая, но благородная походка имела в себе что-то ускользающее от определения. Когда она прошла мимо беседующих молодых людей, от нее повеяло тонким ароматом, составленным, вероятно, где-нибудь в Париже.

– Это княгиня Лиговская, – сказал Грушницкий, – и с нею дочь ее Мэри, как она ее называет на английский манер. Они здесь всего несколько дней.

– Но ее имя ты уже знаешь, – заметил Григорий Александрович, провожая дам взглядом.

– Случайно услышал, – нехотя ответил Грушницкий, потыкав костылем в землю. – Знакомиться не желаю, говорю это тебе сразу.

– Отчего же?

– Эта гордая знать смотрит на нас, армейцев, как на диких. И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью? – Грушницкий опять перешел на излюбленный пафос, который всегда отдавал у него мелодрамой самого низкопробного пошиба. В уездных городах он бы блистал на сцене, стяжая восторги и влюбленность провинциалок, но Печорина от речей такого рода попросту коробило. Он невольно поморщился и с усмешкой проговорил:

– Бедная шинель! Как она мешает тебе жить. А кто это так услужливо подает им стакан?

– Это Раевич! – брезгливо ответил Грушницкий. – Московский франт, игрок и бретер.

Григорий Александрович обежал ловкого господина цепким взглядом, отметив окладистую бороду в народном стиле, стриженные в кружок волосы, крупную золотую цепь, извивавшуюся по голубому жилету, и толстую трость с набалдашником в виде черного полированного шара. Печорин решил, что человек этот из тех, которые стараются производить на окружающих благоприятное впечатление, зная, что о них могут ходить нелестные слухи. Однако ж по всему видно было, что господин, подавший стакан Лиговским, опасен: хищник, прикинувшийся травоядным. «Волк в овечьей шкуре», – подумалось Григорию Александровичу.

Тем временем дамы отошли от колодца и снова поравнялись с молодыми людьми. Грушницкий успел с помощью своего костыля принять драматическую позу. Маленькая княжна бросила на него долгий любопытный взгляд. Должно быть, и она была не чужда обаяния «Чайльд-Гарольда» или «Гяура».

– Эта княжна Мэри прехорошенькая, – сказал Григорий Александрович, когда дамы прошли дальше и не могли его слышать. – У нее бархатные глаза. Они так мягки, будто гладят тебя… А зубы у нее белые? Это очень важно! Жаль, что она не улыбнулась.

– Ты говоришь о хорошенькой женщине, как об английской лошади! – возмутился Грушницкий.

– Что ж поделать, если эти товары часто выбирают по схожим принципам? – усмехнулся Григорий Александрович, после чего повернулся и пошел прочь. Грушницкий наскучил ему своей фальшивостью и напыщенностью. К людям подобного рода Печорин всегда испытывал презрение, смешанное с жалостью. Да и как еще относиться к человеку, которому недостает смелости и силы быть самим собой?

Во взгляде, которым провожал его Грушницкий, вначале появилось изумление, сменившееся обидой, а потом, спустя пару секунд, – злобой. Если бы Печорин в тот момент обернулся и увидел его… Но он шел вперед, довольный, что избавился от общества старинного знакомого.

Через полчаса, когда стало совсем жарко, Григорий Александрович решил вернуться домой и, проходя мимо кисло-серного источника, остановился у крытой галереи, чтобы отдохнуть в тени. Открывавшийся отсюда пейзаж казался ему подчеркнуто-радужным, чересчур живописным, чтобы быть настоящим. Что-то в нем должно было оказаться поддельным, но вот так с ходу разобрать, что именно, представлялось невозможным. И все же, глядя на раскинувшийся перед ним Пятигорск, Печорин вдруг испытал необъяснимое тревожное чувство, ни с чем не связанное и никак не объяснимое.

Он хотел уже идти дальше, когда увидел княгиню, сидевшую на лавке с Раевичем. Они были заняты разговором. Княжна прохаживалась неподалеку с задумчивым видом. Должно быть, мечтала стать героиней одного из французских романов, решил Печорин.

Грушницкий стоял у колодца. Вдруг он уронил свой стакан на песок и нагнулся, чтобы поднять его, но больная нога мешала ему. Княжна Мэри мгновенно подскочила к нему, подняла стакан и протянула непринужденным жестом, который в их семье, должно быть, вырабатывался годами или передавался наследственно. Затем она быстро оглянулась на галерею, чтобы убедиться, что мать ничего не видела.

Грушницкий открыл рот, намереваясь поблагодарить ее, но не успел: маленькая княжна упорхнула прочь. Вскоре она с матерью и Раевичем прошла мимо колодца с неприступным видом, не замечая страстного взгляда, которым провожал ее Грушницкий, пока она не скрылась за липами. Было очевидно, что своим порывом княжна покорила его сердце.

Печорин продолжал следить за ней: с его наблюдательного пункта можно было разглядеть, как ее шляпка мелькает среди деревьев. Затем княжна вошла в ворота одного из лучших домов Пятигорска. Княгиня раскланялась с Раевичем и последовала за дочерью. Франт пошел прочь походкой человека, которому некуда торопиться, поскольку он позаботился обо всех своих делах заранее.

Раздумав возвращаться домой, Григорий Александрович направился к Грушницкому. Услышав приближающиеся шаги, тот обернулся и поднял руку, чтобы подкрутить ус. Вид у него был донельзя довольный и оттого придурковатый. Печорина невольно покоробило, хоть он и постарался не выдать себя.

– Ты видел? – спросил Грушницкий. – Это просто ангел! Она спустилась с небес, чтобы осчастливить грешную землю и нас, недостойных! – голос у него дрогнул от избытка чувств.

– Неужели? – отозвался Григорий Александрович.

– Разве ты не видел? – удивился юнкер.

– Ты про то, что она подняла твой стакан? – тон у Печорина был подчеркнуто небрежный. – Но если бы тут был сторож, он сделал бы то же самое, причем еще поспешнее.

– Почему это? – спросил Грушницкий недовольно.

– Надеясь получить на водку, – пояснил Григорий Александрович. – Хотя понятно, почему ей стало тебя жалко: ты состроил такую гримасу, когда встал на простреленную ногу, что дрогнуло бы и железное сердце.

– И ты не был тронут, глядя на нее? – возмущенно перебил Грушницкий.

Григорий Александрович покачал головой. Ему хотелось позлить юнкера. Тот раздражал его своей напыщенностью, надуманностью чувств и в целом какой-то фальшивостью, но, имея привычку быть с собой честным до конца, Григорий Александрович был вынужден признаться себе, что, помимо желания сбить с приятеля раздражающую восторженность, он испытывал ревность. Внимание, которое уделила маленькая княжна юнкеру, уязвляло самолюбие Печорина: они оба были ей равно незнакомы, и вдруг она выделила Грушницкого! Конечно, все это глупости, но Григорий Александрович ничего не мог поделать с тем, что сцена с поданным стаканом оставила в его душе