Раскрытый чемодан я кладу на пол и вытягиваю две медицинские перчатки.
– Получается, что отчим задушил одного и зарезал второго?
– Вот протрезвеет, и спросим, – Кривин усиленно трет правый глаз, и, кажется, не особо хочет в чем-либо разбираться.
Никакой сосредоточенности. Это раздражает.
Я сажусь на корточки у тела задушенного мальчика и поворачиваю его голову так, чтобы лучше рассмотреть шею: с обеих сторон имеются небольшие округлые кровоподтеки, а с правой стороны под углом нижней челюсти – полулунные ссадины от давления ногтями. Типичные следы удавления руками. Но глубина ссадин не характерна для обычных коротких мужских ногтей.
– Там женщина у лифта плачет. Это их мать? – я выпрямляюсь и изучаю взглядом ванну. Когда-то она была белой. Или желтоватой от налета. Сейчас она в алых разводах.
– Да, а что?
– Во время убийства она была дома?
– Ну да, – Кривин зевает и жмурит глаза.
– Тоже пьяная? – я поворачиваю голову второго мальчика в бок. Такие же глубокие ссадины, как и у первого.
– Вообще в хлам. Даже стоять-то не может, так и сидит с самого приезда дежурки.
– Хм… У обоих ссадины. Глубокие. Не очень похоже на мужские ногти.
– Да? Ну, может, он долго не стриг или гитарист какой-нибудь, – новая информация не интересует следователя. Его безразличный тон выводит из себя.
Толкает в пропасть.
Табуретка – голова. Голова – раз. Голова – два. Углом в висок…
Нет.
– С чего ты решил, что отчим один их убил? А если он их и не убивал? Эта мать, почему там сидит? Она тоже подозреваемая! Да, что с тобой не так? – мой поток вопросов частично возвращает Кривина на землю.
– Я… Я… И правда… – он вытирает рукавом рубашки пот со лба и хмурится. – Иванчук! Иванчук!
Бас следователя раскатывается по квартире, призывая полицейского. Тот заходит.
– Крути Квасову! Подозреваемая!
Иванчук кивает и уходит. Все просто. Просто исполняет приказы. Просто крутит, кого скажут.
– Мда… Пожалуй, возьму больничный, – вздыхает Кривин. – Давай уже протокол нач…
Но его прерывает раздавшийся из подъезда истеричный женский визг, за которым следует отборный мат. Следователь тут же срывается с места и выбегает из квартиры.
Я остаюсь. Я заглядываю в раковину: на краях сливного отверстия видно небольшое количество крови – кто-то пытался отмыть руки.
От такого руки не отмыть.
Если бы я мог воскрешать мертвых… Взмахнуть руками, что-нибудь пробормотать и вытащить мальчишек с того света.
Но к какой бы жизни я их вернул? Совсем дети… Они не в состоянии уйти и жить самостоятельно. А продолжать находиться здесь – сущий кошмар.
К какой бы жизни я их вернул… Детдом? А там…
Пятьдесят на пятьдесят.
Взмахнуть руками и что-нибудь пробормотать. Всем счастливую жизнь!
Утопия…
Не в этом мире. Не с людьми.
Утопия – несбыточная мечта. Невозможная, нереальная. Чья-то злая шутка: подселить идею об идеальном обществе.
Есть эмоции – нет утопии. Есть чувства – нет утопии. Есть душа – нет утопии.
Бездушная податливая масса – не утопия.
В подъезде суматоха, голоса, брань. Кривин возвращается с перекошенным от злости и поцарапанным лицом, а я все также стою посреди ванной.
А они лежат.
– Вот же ж сука! Твою-то… Может, ты и прав насчет нее. Бешеная тварь! Явно не все дома… – он обреченно садится на табуретку и выдыхает. – Крови нет?
– Немного. Сопротивлялась? – я бросаю беглый взгляд на его лицо. Сейчас оно интересует меня меньше всего.
Не интересует.
– Еще как! Иванчуку тоже досталось!
Я хмыкаю. Ничего смешного.
– Ладно… Давай начнем, – Кривин два раза щелкает ручкой и готовится писать.
Клац-клац.
* * *Я закрываю чемодан, потому что мы сделали свою работу. Осмотрели, записали, подумали, убедились.
Незамедлительно покидаю квартиру и собираюсь спускаться вниз, но ко мне подходит невысокая старушка. Это она пыталась утешать Квасову.
– А я всегда говорила, что эта семейка выкинет что-то такое… Пили же постоянно. Муженек каждую субботу под дверью валялся, представляете? Даже открыть ее не мог. Я ж сама видела, как эта Ксюша, ну Квасова, постоянно младшенького лупила! Ай-яй-яй… Да, и отчим тоже лупил. И старшего, и младшего…
Много слышит и видит.
Поймав на себе мой взгляд, она замолкает и поджимает губы. Кожа на ее лице морщинистая, глаза – бусины, большая родинка на правой щеке. Обручальное кольцо на безымянном пальце левой руки.
Наверное, ей одиноко.
– Андрей! У вас тут ценный свидетель, – я зову Кривина, который только выходит из квартиры.
Старушка не хочет участвовать в уголовном процессе, рассчитывая просто повздыхать на лестничной площадке, а затем вернуться к своей размеренной жизни.
– Но… – начинает она, однако Кривин ее тут же перебивает и отводит в сторону.
* * *Тела мальчиков забрали в морг.
Я сажусь на скамейку у подъезда, чемодан ставлю перед собой. Вскоре выходит Кривин.
– Будешь? – он садится рядом и протягивает мне пачку сигарет «Клауд».
Я отрицательно мотаю головой. Курю я не часто, но предпочитаю обычные сигареты.
Следователь пожимает плечами, чиркает спичкой и закуривает. В воздухе пахнет эвкалиптом. Сильнее и сильнее.
Отрыжка коалы.
– Знаешь, – он выпускает светло-зеленый дым, – а ведь этого могло и не случиться. Соседи сказали, что вызывали и участкового, и в органы опеки пытались достучаться, но толку никакого. Мелких постоянно били, причем, говорят, что оба родителя. Отчим до потери сознания напивался, а мать с головой совсем не дружила.
– Да, я слышал, старушка сказала о побоях… – говорю я.
– Нина Васильевна.
– Нина Васильевна, – я киваю.
Кривин закашливается и тушит сигарету об асфальт. Окурок летит в мусорную урну.
Безвредные сигареты будущего. В них очищение, в них истина.
– Не могу че-то я их курить в последнее время. Прям поперек горла дым проклятый… – он глубоко вдохнул. – Короче, разбирательств будет… Тьма. А ведь среагируй участковый нормально или органы опеки…
Кривин достает обычную сигарету. Чиркает спичкой. Горит табак.
Табак сгорает…
Синильная кислота.
Сероводород.
Пиридиновые основания.
Никотин.
Аммиак.
Оксид углерода…
На теле второго мальчика оказалось семнадцать колото-резаных ран. Семнадцать… Кем надо быть, чтобы такое сделать?
– Ну что, ты едешь? – Кривин хлопает меня по плечу.
– Да, конечно, – отгоняю дурные мысли.
Он опять закашливается и бросает в урну недокуренную сигарету.
Новое портится, а старое не становится лучше.
Следователь сплевывает на асфальт – серо-зеленая мокрота расплющивается по его поверхности.
Кашель курильщика – бронхит курильщика.
Эмфизема легких.
Рак.
Смерть.
– Ты бы к врачу сходил, – говорю я, наблюдая за его тяжелым дыханием.
– К врачу… К врачам. Был я у них. Гоняли туда-сюда, писали что-то… Нельзя мне на больничный – деньги нужны… – Кривин грустно улыбается, встает и идет к машине.
Рак.
Смерть.
Я иду следом. Надо мной висит чувство стыда от несдержанности ранее…
– Обращайся, если нужна будет помощь.
Кривин не оборачивается. Но кивает. Мы все устали, мы все хотим домой. А дежурство как раз заканчивается…
* * *Я закрываю дверь на три замка: два поворота, три поворота, два поворота. Наконец-то дом. Тишина и покой.
В абсолютной темноте квартиры бродит ненавязчивый запах хвои – ароматические палочки жгутся в моей обители ежедневно.
Новая неделя – новый аромат. До этого был «Лес после дождя». А потом будет «Жасмин». В следующем месяце, возможно, попробую что-нибудь цитрусовое.
Мне нравится переступать порог и чувствовать смену обстановки, это помогает отвлекаться от того,