Исполнение желания отца выбрасывает его на край пропасти, на край пуповины сновидения. Пуповина сновидения – место рождения желания, место зарождения субъекта. Точнее, пуповина указывает не просто на родовую связь, но на то, что происходит до рождения: «все здесь происходит до рождения, до какого бы то ни было различения и отделения, до распознавания человека и смысла» [9:52]. Пуповина – родовое место, предшествующее собственно рождению субъекта.

Если Фрейд говорит о пуповине как о сверхплотном сплетении нитей мысле-желания, то Лакан называет пуповину зиянием, béance, тем самым он подчеркивает, что речь идет не просто о познаваемом и непознаваемом, Unerkannten, принадлежащим одному регистру, а о разрыве между реальным и символическим, или, иначе, о разрыве в самом бессознательном в связи с каузальным зиянием, la béance causale: «Поместив в сердце структуры бессознательного причинную пустоту, зияние, мы руководствовались, конечно же, собственным психоаналитическом опытом» [4:54]. Структура, в том числе и сновидения, формируется вокруг пустоты Вещи.

Вписанное в структуру желание своим явлением производит раскол, оно несёт в себе зияние, béance, между говорящим субъектом и его бытием. Оно производит ту нехватку бытия, manqué-à-être, которая оказывается конститутивной для самого бытия. Причем нехватка эта имеет отношение исключительно к символическому регистру. Символическое задает нехватку. Место желания – место раскола. Зияние пуповины – место рождения желания.

Фрейд пишет, что желание отца увидеть сына живым исполнилось, превратив мыслительный процесс в галлюцинацию сновидения. Лакан говорит об этом сновидении как о непроницаемом, замкнутом на несколько замков, и подчеркивает, что «речь в этом месте книги как раз и идет о происхождении сновидения, о первоначальных его истоках» [4:76]. Сновидение о горящем ребенке появляется там, где сплетается ткань сновидения, в пуповине.

От анализа сновидения «Отец, разве ты не видишь, я горю» Фрейд переходит к конституированию психического аппарата. Он отвечает на поставленный вопрос: как включить сновидение во взаимосвязь психических процессов? Психический аппарат гетерогенен, он включает несколько инстанций. И аппарат этот динамичен, он работает как машина письма и как коммуникационная медиа-машина, у которой есть вход, выход и между ними инстанция распознания/обработки сигнала. Психический аппарат работает в двух режимах – сна и бодрствования.

В состоянии бодрствования сигнал проходит от инстанции сознание-восприятие, которая представляет собой вход в психический аппарат, к бессознательному, где сигнал обрабатывается; в результате обработки-распознавания сигнала совершается то или иное действие. Прохождение сигнала в бодрствовании Фрейд называет прогредиентным.

Во сне происходит расщепление инстанции сознание-восприятие, и восприятие нагружается, в частности, галлюцинаторным образом сына, который берет отца за руку. Такое обратное движение сигнала во сне Фрейд называет регредиентным. Важно здесь, подчеркнем не лишний раз, что восприятие действует при спящем сознании. Зона этого расщепления – между сознанием и восприятием – это зона знаков восприятия, Wahrnehmungszeichen. а для Лакана эти знаки и есть означающие, зона их синхронии. Знаки восприятия – в расщеплении, меж двух инстанций, в интервале, «в котором место Другого, где образуется субъект бессознательного, как раз и находится» [4:53]. При сновидении структура мыслей распадается, превращаясь в образы или знаки восприятия. Понятно, что галлюцинаторная картина, увиденная отцом во сне, полыхала куда ярче, чем наяву. Однако дело не только и не столько в картине:

«И вовсе не правда, что в сновидении этом ищет себе опору образ ребенка, который все еще жив. Умерший сын, берущий за руку своего отца, – это видение, что исполнено боли поистине нестерпимой, – указывает на нечто потустороннее, что дает в сновидении о себе знать. Желание предстает здесь утратой объекта – утратой, облаченной сновидением в болезненный до предела образ. Лишь в сновидении может эта единственная в своем роде встреча поистине состояться. Лишь ритуал, лишь действие, что повторяется вечно, способно стать вечной памятью незапамятной этой встречи, ибо что такое смерть сына, сказать не может никто – но только, будучи отцом, сам отец. Другими словами – ни одно сознательное существо» [4:66].

Образ не может служить опорой, он – жуткий, ужасный, жестокий: призрак сына берет отца за руку. Встреча с образом сына не приносит отцу ничего, кроме нестерпимой боли. Прикосновение руки сына болезненно, будто не только фраза, но мгновением раньше рука обожгла отца. Удивительно или нет, но, когда наяву в гроб упадет свеча, то обгорят одежда и рука покойного. Рука прикоснулась, рука обожгла, рука обгорела. Здесь стоит повторить мысль Фрейда из «Тотема и табу» в интерпретации Младена Долара: «Нет нейтрального прикосновения. Касаться значит посягать, вторгаться. Переходить границы, проникать, заходить слишком далеко, преступать, нарушать. Касание избыточно» [7:98]. Избыток прикосновения – разрез как то, что является пределом, и как то, что оказывается трансгрессией, нарушением границ. Рука сына нарушает границу во сне, она обжигает не меньше фразы, возвращающейся из бессознательного. К тому же разрез – место встречи бессознательного, прикосновения и желания.

Желание возникает из утраты объекта, объекта, который предстает в сновидении болезненным, если не сказать предельно жестоким, le plus cruel, образом. Встреча могла состояться только в сне, и она вроде бы как состоялась, но заключалась она в явлении призрака сына и в одной брошенной сыном фразе, фразе, навеки от него отделенной. Впрочем, не только: сын подходит к кровати, на которой лежит спящий отец, прикасается к нему, его рука берет отца за руку. Это прикосновение удостоверяет присутствие. Оно как будто говорит: перед тобой не призрак, а твой сын. Твой сын стоит у кровати, на которой ты лежишь. Отец затронут. Отец тронут. Прикосновение, образ, фраза. На этом встреча прерывается, будто прикосновение разрезает реальности. Отец пробуждается.

Эта встреча – вечная память, и она – незапамятна. То, что повторяется вновь и вновь, становится незабываемой встречей, rencontre immemorable. Вечная память и память незапамятная. Эту встречу не запомнить и не забыть. И её не высказать. Её невозможно высказать, и невозможное указывает на извечное приближение реального. Лакан не раз говорит о потустороннем, un au-delà, в частности смерть в этом случае важна не сама по себе, а «смерть как нечто потустороннее, по