Утром, дав мне, кстати, выспаться, пришел врач. Не перетаскивая меня куда-либо, устроил экзекуцию под названием осмотр и перевязка. Орал я сильно и долго, зато хоть на чуть-чуть, на самую малость осознал, через что прошли деды. Тяжко мне, но я вытерплю, во-первых, а куда деваться? А вот во-вторых, другие-то терпят, и похлеще раны бывают. У меня-то так, тяжелое, конечно, но не настолько, чтобы умирать тут, причитая о боли. Вообще, я с детства легче воспринимал боль сильную, чем, скажем, какую-то слабую и ноющую. Легко переношу лечение зубов, удаление, боли при пульпите, когда рот не закрыть, но крайне хреново мне, когда зуб просто ноет, только заболев. Помню, как-то в детстве стекло упало на запястье, стою как дурак, разглядываю белые сухожилия, а боли не чувствую. Друг рядом стоял, смотрю, аж весь позеленел, а мне интересно стало, разглядываю, только пальцы грязные туда не сую. Меня тогда мать друга осмотрела, медсестрой в больнице работала, говорила, что нужно обязательно в травмпункт и зашивать, а я стрептоцида насыпал на ранку, бинтиком махнул и опять шляться побежал. Все заживало всегда как на собаке. В то же время маюсь с детства спиной. У меня вообще лет с семнадцати есть только две стадии боли в спине, либо она такая сильная, что мне вставать-то тяжело, либо слабая, которую почти не замечаю. Такого, чтобы она вообще не болела, просто не бывало. Вот и здесь, чувствую, как нога горит, там явно что-то не в порядке, чистить сейчас будут, а вот в груди, где вроде бы ранение серьезней было, боли почти не чувствую. Болеть-то болит, но как-то не думаю об этом. Тем временем доктор приступил к ноге. Больно было, ни в сказке сказать, ни перфоратором выдолбить. Мать его, этого коновала, он там, похоже, мне всю ногу распахал от колена до паха, копается там, как Дед Мороз в мешке с подарками. Не выдерживаю:
– Док, ну дай ты мне по башке чем-нибудь, нет сил уже терпеть…
– Так не терпи, вырубайся, чего сопротивляешься? – этот гадский эскулап еще и смеяться изволит. Представив, что там внутри раны и как туда лезут руки врача, наконец, вырубился.
Не знаю, сколько я так провалялся, но очухался с чувством, что ноги у меня уже нет. От боли в груди опять скрутило, когда попытался поднять голову, чтобы рассмотреть ноги. Собрав, казалось, остатки силы и воли, все-таки смог приподнять голову и посмотреть. Фу-у-у! На месте мои долбаные заготовки. Почему же я не чую ногу?
– Боец, ты чего, выпрыгнуть из койки собрался? – раздалось от двери.
– Док, что с ногой? – шепотом, голоса почему-то не было, спросил я.
– Вот как орал-то, аж голос сорвал, – издевается врач, – да на месте нога, почистили как следует, онемела, что ли?
– Не чувствую!
– Подожди, часа еще не прошло, отойдет. Перетянули чересчур сильно, но ничего, все в порядке будет. Грудь как, говорить больно? Кашляешь?
– Нет, не кашляю, а когда говорю, что-то как будто мешает немного, вот тут, – я указал рукой на центр груди, ближе к горлу.
– Возможно, слизь скопилась, кровяные сгустки, выхаркаешь позже, оно, когда к горлу подходит, хорошо вылетает!
Лучше бы он этого не говорил. Еще не дослушав, меня обильно вырвало прямо на него, стоял-то врач склонившись надо мной.
– Черт, ну зачем же сразу блевать-то было? – выругался доктор и убежал, весь в моей б… В общем, в том, что у меня стояло в глотке или в бронхах, хрен поймешь. Во рту помойка, но чую, что стало легче. На смену доктору примчалась санитарка. Притащив с собой какое-то белье, принялась меня обихаживать. Толково действует тетка, просто умница, пока ворочала меня, даже не пикнул, почти не больно было. Как-то она все аккуратно так делает, вроде быстро, но меня почти не тревожит.
Держали меня в этой лечебнице четыре дня, а на пятый появился конвой, тьфу ты, два рослых санитара. Меня на носилках доставили к полуторке, увидев ее, мне опять стало плохо на душе.
Казалось, везли целую вечность, на самом деле всего часа два. Привезли на какую-то станцию, там пришлось прождать еще около трех часов, прежде чем подошел эшелон и меня, наконец, погрузили. Санитарный поезд двигался медленнее приснопамятной полуторки. Нас то и дело останавливали, загоняли на второстепенные пути и тупики, пропуская воинские эшелоны на фронт. Таким вот макаром в славный город Куйбышев мы прибыли только через три дня. Три дня в «санитарке» показались мне месяцем. Постоянные стоны и крики раненых бойцов сводили с ума. Сам-то я уже откричал свое, а тут… Кто-то потерял ногу и просто без остановки матерился на врачей за то, что они отпилили ему «здоровую» ногу, хотя сам тут же оговорился, что на мину наступил. Кому-то от близкого разрыва снаряда вышибло глаза, этот вообще рычал всю дорогу, монотонно, зло. Когда меня выносили, я уже хотел обратно на фронт, как представлю себе, что все это придется слушать в госпитале, да еще и неизвестно сколько, как-то и жить не хочется. Такие испытания ранбольных похлеще фронтовых будней будут. Первая же мысль, что проскользнула в голове уже на вторые сутки в поезде, была: «Лучше бы убило к чертям, чем вот так, как морковка, когда ее вытащили из гряды по осени. Лежит, а сделать ни фига не может».
Все-таки какой-то из коммунистических богов или демонов вновь вступился за меня. Я попал в палату почти к таким же. Хоть и была та палата аж на двенадцать персон, но лежали в ней сплошь тихие. На второй день по приезду меня утащили на операцию. Мурыжили полдня, наверное. Какой-то древний, как экскременты мамонта, седой, с козлиной бородкой врач молчаливо изучал меня. Щупал, тыкал, мял, делал рентген, кивал сам себе и продолжал заново. Наконец, и сам седой мамонт утомился. Было принято обалденное решение не трогать осколок, оставшийся в моем теле, по крайней мере пока. Будут наблюдать, следить за тем, чтобы кусок немецкого железа не полез куда не надо. Сказали, что если врастет в плоть, опутанный тканями, и не будет тревожить, то и не нужно делать такую сложную операцию, при которой я просто могу кончиться. Я принял это спокойно, ну а что? Если и правда зарастет, так и хрен с ним, дед у меня сорок лет прожил так же, с осколком в груди, тоже в легком застрял и вынимать не стали. Поэтому было все равно, лишь бы скорее встать на ноги. А вот