Я видеть не мог свой мобильный — это было мучительно, — но снова и снова глядел на разбитый экран. В конечном счете я вытащил телефон из кармана и забросил в волны как можно дальше. И сразу же почувствовал облегчение. В тот момент, когда он коснулся воды, я смирился с тем, что больше не смогу услышать твой голос — и никогда не услышу. Теперь я был отрезан от тебя и от всего мира.
Один Господь знает, что думала обо мне та милая пара, которая сдавала комнаты в Метони, однако каждый вечер для меня оставляли тарелку с холодной едой, а утром забирали ее. Жена как-то утром поставила в мою комнату свежие цветы, а когда они завяли, поменяла букет. Я чувствовал, что эти люди добры ко мне, но и только. Не испытывал ни голода, ни жажды. Не ощущал ни тепла, ни холода. Как-то раз я встал под душ, и пошла ледяная вода. А кожа не реагировала. Мои часы указывали, что прошел час. Вот так отчаяние лишило меня всех ощущений. Да, для меня наступили мрачные дни. Не знаю, как я пережил это время, но каким-то образом, час за часом, оно истекло. А сколько дней или недель минуло со дня моего ожидания в аэропорту, я не представлял. Однажды владелец пансиона попался мне навстречу, когда я шел к берегу. «Кало мина, — весело сказал он, — октомврис! Хорошего вам месяца, октябрь наступил!» [2] Оказалось, я пробыл там почти две недели.
Программа, которую я подготовил для нас, теперь казалась смешной: поездка по Пелопоннесу, на пароме до Китиры, а оттуда опять морем до Крита, самолетом до Афин, а потом в Лондон. Ты говорила, у тебя ровно две недели отпуска, которые ты можешь потратить на путешествие, и мое дотошное планирование гарантировало тебе возвращение вовремя. В афинском магазине, который называется «Золотас», я купил колечко с бриллиантом. Вот как далеко зашел мой самообман. Я собирался сделать тебе предложение на фоне кроваво-красного заката на Крите. Даже теперь я представляю себе сцену, которой не суждено произойти. Надеюсь, придет день — и все это навсегда выветрится из моей головы.
Тем вечером в Метони (я закрыл ставни, чтобы не видеть заката) мне нужно было принять решение: то ли возвращаться в Лондон, то ли путешествовать в одиночестве. Те изыскания, что я провел за время двухнедельного пребывания в Афинах, дали неплохой результат. Куратор Музея кикладского искусства оказался замечательным парнем, он открыл мне многие отделы архива, у меня теперь хватало материала, чтобы начать книгу. Я мог делать это в номере отеля с таким же успехом, как у себя дома. При мысли о Лондоне кровь начинала стыть у меня в жилах: я знал, что там буду постоянно отыскивать взглядом в толпе твое лицо. А другая основательная причина задержаться в Греции — промозглая британская осень.
И вот я собрал сумку, расплатился и уехал. Теперь я не спешил. Позвонил брату по деревенскому таксофону, попросил раз в неделю забирать мою почту, пока я не вернусь. Аванса, полученного по контракту за книгу, должно было хватить на год, если не шиковать. Чтобы купить шоколада, жевательной резинки, воды и всяких мелочей, которые понадобятся в дороге, я направился в магазин и остановился у ржавого вращающегося стеллажа с открытками. Хозяин магазина, видимо, не ждал больше туристов в этом году, а потому не дал себе труда обновить коллекцию. Я взял у него открытку с изображением одной из венецианских крепостей (которую за все время пребывания в Греции так и не удосужился посетить). Почему я это сделал? У меня и в мыслях не было, что тебе небезразлично, где я нахожусь, просто вдруг возникло желание пообщаться с тобой. Возможно, для того, чтобы сломать молчание, разделявшее нас теперь. Или для того, чтобы бежать от одиночества? Я не мог притворяться, играя с мобильным телефоном и делая вид, что у меня масса друзей и назначенных встреч. Другое дело — подписывать открытки и отыскивать почтовые марки; меня это вполне устраивало.
Я нашел способ беседовать с тобой, не ожидая ответа, — говорю только я. Эта мысль понравилась мне. Может быть, ты даже пожалеешь, что не приехала.
Человек в магазине приклеил на открытку несколько марок, потом упаковал мои покупки.
— Кало таксиди.
— Спасибо, — ответил я, услышав одну из фраз, которые уже успел выучить.
Грек желал мне счастливого пути.
Положив карточку на крышу машины, я черкнул несколько строк и бросил открытку в ближайший почтовый ящик.
Я был абсолютно свободен в выборе, мог ехать куда хочу, но странно, насколько может выбить из колеи такая свобода. Я чуть ли не целый час просидел в машине, разглядывая карту, и мне пришлось собрать волю в кулак, чтобы включить наконец передачу и тронуться с места. Я понимал, что еду на восток, поскольку море осталось у меня за спиной. Но не знал пункта назначения и не имел представления, куда меня заведет интуиция или судьба. Так начались мои скитания. Можно сказать, с чистого листа.
В следующие недели и месяцы, где бы я ни остановился, люди заговаривали со мной. Большинство из них были добры и любезны, а если нет, то мои попытки объясняться по-гречески разбивали лед отчуждения. Многие рассказывали мне всякие истории. Я слушал и записывал их, каждый день узнавал что-нибудь удивительное о стране и что-нибудь новое о себе. Голоса незнакомцев заполняли пустоту, образовавшуюся с твоим исчезновением. Некоторые места из рассказов ты узнаешь по открыткам. Неизвестно, правду говорили люди или фантазировали на ходу. Подозреваю, что в ряде случаев не обошлось без чистой игры воображения или приукрашивания действительности, но кое-кто из рассказчиков, вероятно, все же был честен. Впрочем, судить тебе.
© Bardocz Peter/Shutterstock (карта) and Stephen Rees/Shutterstock (фон)
Октябрь 2015 года
Красоты Пелопоннеса, где началась моя одиссея, не смягчали боли. Только усиливали ее. Мне представлялось, что сама природа с ее сочным, ярким великолепием и мощным биением жизни отвергает меня. Мое настроение не соответствовало ландшафту, и ничто не могло отвлечь меня от той тоски, в которую я погрузился. Я питал слишком много надежд на наше общее будущее и возвращался к ним против воли. За следующие месяцы я узнал, что,