Машина затормозила в сотни метров от дома Мишки, Виктор помнил каждый камушек здесь. Сердце заколотило сильнее, с каждым шагом, каждым вздохом, приближающим долгожданную, радостную и пугающую встречу, лицо милого друга. «Как сильно оно изменилось за все это время?» Вот уже виден слегка обшарпанный подъезд со сломанным кодовым замком на двери, лестница с покосившимися периллами и темная дверь, та самая дверь, перейдя порог которой, Виктор узрит, наконец, истинное положение друга. Прокашлявшись и глубоко вобрав в себя воздух, он нажал кнопку звонка. По ту сторону, где-то в отдалении раздался глухой звук, через полминуты загремела связка ключей, отпирающих дверной замок.
На пороге стояла женщина миловидной наружности, Виктору не сразу удалось признать в ней Мишкину жену — так истрепалось лицо ее — и, несмотря на то, что фотографии, присланные другом не далее как год назад, изображали на своей глянцевитой поверхности ее свежую и румяную фигуру, ныне сохранились единственно очертания последней. Складывалось впечатление некоего скачка старения, резкой смены нормы реакции признака, заложенного в генотипе особи, под влиянием одного фактора среды, всего одного фактора, уносящего с собой жизнь близкого человека. Поникший взгляд, бесчисленные морщины и темные круги вокруг глаз — весь вид ее кричал о неминуемом горе, безмолвно рассказывал обо всей тягости обстановки. Комок горечи в буквальном смысле сдавил Виктору горло, когда он сопоставил нынешнюю ситуацию с прежними радушными приемами и посиделками до утра под резвый и веселый смех собравшихся в этой квартире товарищей.
— Здравствуй, Вить. Рада тебя видеть у нас снова. Проходи, пожалуйста, не стой на пороге, Миша только о тебе и говорит, о твоем приезде, будто ничто кроме этого его больше не волнует, — тихий безутешный голос с новой силой взбудоражил сочувствие и острую жалость в сердце Виктора.
— Да, спасибо. Я вылетел, как только получил письмо. Как он?
— Плохо, третий день лихорадит, вчера бредил всю ночь, заливался слезами и все время просил кого-то подождать. Заходи в третью дверь по коридору, мы сделали небольшую перестановку.
— Бедняга. А ты сама как? Держишься?
— Стараюсь. Ты прости, мне нужно сбегать в аптеку.
— Конечно.
Она бросила на него последний робкий взгляд и выскользнула в приоткрытую дверь, а он тем временем решительно направился в комнату друга. В те секунды шаги звучали слишком громко, голоса в голове складывали слишком нелепые фразы, в коридоре было слишком темно и слишком душно. У самой двери, ведущей в спальню, вся решимость его улетучилась, а на смену неминуемо подступило смятение, голоса в голове смешались в сплошной гул турбин, и он замер, как вкопанный. Не смея пошевелиться, он попытался расслышать признаки жизни по ту сторону преграды, отделяющей два бьющихся сердца, быть может, дыхание друга или любой другой сигнал сейчас донесся бы и вывел Виктора из оцепенения, но ни шороха не доносилось до его растревоженного слуха. Внезапно животный страх охватил все его существо. А вдруг… Нет, этого не может быть. И он, схватившись за холодную ручку, распахнул дверь.
В комнате царил полумрак, лишь слабый огонек свечи теплился на фитильке. Миша лежал на кровати с закрытыми глазами, его грудь медленно поднималась и опускалась. В одно мгновение Виктор позабыл все слова, тщательно приготовленные для встречи. Он не мог поверить своим глазам, казалось, все это нелепая случайность, сон, который вот-вот прекратится и унесется с пылью времени, со стертыми со лба каплями холодного пота из памяти, навечно погрязнув в мусоре прочих несуразиц, захламляющих людскую жизнь. Но реальность больно резала глаза, не позволяя отворотить взор. «Неужели это Мишка, тот самый Мишка, что всегда был бодр и весел, заводился с полуоборота и неизменно следовал на шаг впереди сверстников?!» Виктор видел беспомощно лежавшего на кровати друга, которого всю жизнь любил, как родного, помогал ему во всех трудностях, получая взаимную отдачу. А теперь? Что теперь? Теперь он стоит, обомлев, уясняя, что бессилен, что не может решительно ничем помочь столь дорогому для него человеку. Это странное чувство потерянности, страха и отчаяния влетело в душу Виктора с ароматами лекарств, запахом чистого белья и воска, витавшими в узком пространстве маленькой комнатушки.
Наконец оцепенение спало, Виктор подошел ближе к кровати и взял вялую руку товарища. Вид у лежащего был изнеможенный. Бледный, худощавый Миша лежал и совсем не двигался. Болезнь развивалась в геометрической прогрессии.
— Приветствую, друг. — Осипшим, еле слышным голосом произнес Михаил.
— Мой дорогой Мишка! Как я рад тебя видеть! Прости, что раньше не приезжал, прости меня. Вот уж никогда не думал, что наша встреча произойдет так… в такой обстановке.
— Многое скрыто от нас пеленой неизвестности. Следующий шаг судьбы никто не может предугадать, а жаль. Да. Я бы многое исправил. Для начала, пожалуй, не стал бы поддаваться искушению окунуться в тот день. А затем… — Миша закашлял. — А затем я бы исправил одну ошибку… ошибку, стоившую мне и жене неисчислимого количества слез, печали и горечи, сохранившейся по сей день. Собственно, именно это и является темой, о которой я писал тебе в письме. Я должен все рассказать, кроме тебя мне больше не на кого надеяться. Есть, конечно, жена, но она слаба, к тому же она — женщина, а женщины, сам знаешь, народ непрочный во многих серьезных делах, помимо прочего — я не знаю, сколько она еще протянет здесь после моей смерти. Бог даст, как можно дольше.
— Нет, только не говори о смерти, это запрещенная тема — раз, а во-вторых, ты проживешь еще долгие годы, я уверен. — Миша ответил ироническим взглядом. — Хорошо. Я весь во внимании, рассказывай.
И прокашлявшись в очередной раз, Миша начал толковать другу о том, что ранее столь тщательно скрывал, скрывал не по причине недоверия или предубежденности, а потому, что умалчивание подобного рода вопросов составляет неотъемлемую часть жизни каждого. Так было нужно, нужно для него, для Виктора, для всех.