– Тут я, командир.

– Чё происходит? Это же твоя земля?

– Чур мы проехали. Тут бывает так. Обратно поедем, подберём.

– Чё? – искренне не понял я.

Но Прохор не ответил, а воскликнул:

– А вот и матушка! Встречать вышла.

– Ну, так поехали, чего ждать!

С этим вышла заминка. Все, кто мог управлять этим пепелацем, были недееспособны. А дееспособные – не смогли. Лейтенант тыркался, мыкался, наконец, завел заокеанский бронесарай, который потом дёргался, глох.

Только через час мы неспешно покатили на одной передаче. Лейтенант ругался витиевато, но не матерно – «твою пробирку в автоклав на третий режим выжимки!» – и не желал даже пытаться переключить на повышение. Я не выдержал и добавил каноническое:

– Будь проклят тот день, когда я сел за баранку этого пылесоса!

Но это мне – смешно. А остальным – просто фраза, не несущая привычного мне шлейфа смысловой нагрузки.

Матушка Прохора, Дарья Алексеевна, оказалась очень отчаянной и ловкой амазонкой – не побоялась и смогла на ходу забраться в наш пепелац, сразу молча стала всех осматривать и ощупывать. А я осматривал её, жалея, что не могу ощупать. А что? Откуда мне было знать, что мама у Прохора такая сказочная красавица? Как в русских сказках принято – правильные черты загорелого лица, пронзительно чистые глаза-изумруды, толстенный канат русой косы свесился через плечо, выцветшая на солнце прядь на лбу, выпавшая из-под платка. Чёрные, не выгоревшие, брови и ресницы, длинные, как опахала. Круть невероятнейшая! И, о да, два высоких кургана, поднимающие сарафан на груди! Блин! Да что со мной?

– Что с тобой? – спросила она меня, накрывая мне лоб ладонью. Совсем не сказочной, крестьянской, сухой и крепкой.

– Давненько я не ощущал подобной красоты!

Она улыбнулась мне. И как она может быть матерью такого лося, как Прохор? Она же совсем молода!

– Всё, воин, отдыхай! Всё худшее уже позади, – сказала она мне.

Я хотел ей возразить, хотел ещё попялиться, совсем по-ребячьи, на неё, но глаза мои сами закрылись, а сознание стало тонуть в облаке сна.

– Проснись, воин, проснись!

Опять этот мелодичный, ласковый голос. Нет! Какой – проснись? Я во сне такую красавицу видел! Как из сказки. Дарья-искусница. А почему – искусница? В каком смысле? Она мастерица в ремесле или вызывать искушение?

Снова этот мелодичный смех. Вот бы его на рингтон телефона поставить или на будильник.

– И в том, и в том мастерица, – меж тем ответил ласковый голос.

Я открыл глаза. А сон – не кончился. Обернулся кошмаром – хуже не придумаешь. И красота неописуемая передо мной вырезом сарафана наклонилась, а я от шеи парализован – ПРИКИНЬ?! Как там говорил Кузя: «Потеря потерь?» Вот уж точно! Видит око, да зуб неймёт.

– Раз душа трепещет – значит, жива. А душа жива – тело оживёт! – заявила мне Дарья и поцеловала меня в лоб. В лоб! Как ребёнка!

Она опять рассмеялась.

– Просыпайся. Сил наберись. Буду тебя править. Это больно. И весьма. Но ты мне нужен в ясной памяти.

Я вздохнул:

– И снова в бой? Покой нам только снится. Вся моя жизнь – боль. Потерплю. Твоя красота даёт мне силу. Что ж Прохор молчал, что у него мамой такая прелестница?

– Ты не спрашивал, – пробасил голос Прохора сбоку, а потом обратился к матери: – Готово.

– Бери его, сынок, неси в жар.

Прохор поднял меня на руки, как ребёнка, будто и не было во мне 180 сантиметров, с лишком, роста и веса, близкого к центнеру. Так же легко понёс. А я напрасно старался глазами поймать силуэт его матери.

Прохор вынес меня на улицу, точнее во двор, заполненный полузабытыми звуками и запахами деревни. Я глубоко втянул носом воздух.

– Хорошо-то как! Как в детстве.

– Так ты тоже деревенский, командир? – удивился Прохор.

– Деревенский, Прохор, деревенский. Давно это было. Несколько жизней назад.

Он меня занёс в помещение предбанника, положил на лавку, стал раздевать.

– Понятно. Чистота – залог здоровья, – ляпнул я. – В здоровом теле – здоровый дух.

– Да, дух. Душа у тебя болит, командир. А душу я не умею лечить.

– Никто не умеет, – ответил я ему. – Спасение утопающих – дело рук самих утопающих.

Прохор внёс меня в парилку, положил на полку, облил водой, стал мыть. Жара парилки я почти не чувствовал – он часто поливал мне голову холодной водой, а остальное тело было онемевшим.

– Всё, Виктор Иванович, я своё закончил, сейчас силы тебе поддам, остальное – не мой удел.

Он завис надо мной, я видел, что он положил руки мне на грудь, зажмурился, но я не ощутил изменений. Прохор тяжело выдохнул, как человек, закончивший тяжёлую работу, и вышел.

Я лежал и ждал. Скрипнула дверь.

– Как ты? – спросила меня Дарья Алексеевна.

– Как в сказке – чем дальше, тем страшнее.

– Ничего не бойся – сказала она, и её рука накрыла мне лоб и глаза.

– Давно уже ничего не боюсь, – ответил я.

– Как интересно!

– Да, как-то перегорело.

– Ты же не отсюда? Ты же пришлый?

Я аж задохнулся.

– В смысле?

– Ты из другого мира. Надо батюшке сказать.

– У тебя отец жив? Прохора дед?

Но Дарья Алексеевна не ответила. Вместо этого она сунула мне в рот какую-то деревяшку и начала меня «ломать». Это я ещё мало что чувствовал – парализовано же тело. И то от боли тошнило. Боль была такая, будто она руками прорывала мою плоть, копалась руками прямо в теле, ломала кости, переставляла их.

Не долго я вытерпел. Орать начал как резаный. Я и так мало что видел сожженными глазами, а тут их окончательно залили слёзы и багровый туман боли.

– Потерпи, родненький, потерпи! – шептала Дарья Алексеевна.

А куда мне деваться? Судьба, видно, такая. Судьба терпилы. А потом ещё и стыдно стало – от боли остыдобился. Не почувствовал это, по запаху догадался. Блин, с младенчества не было такого. Сквозь землю провалиться!

Сколько продолжалась моя пытка – я не знаю. Учитывая изменчивость восприятия времени в таком состоянии, в каком пребывал я. И минута такой пытки казалась вечностью.

Но ведь не только хорошее заканчивается, а и плохое. Моя мучительница захрипела, как загнанная лошадь, рухнула на меня. Тут же скрипнула дверь, свет от окошка перекрыла большая тень, руки Прохора подхватили обессилевшую «мучительницу», унесли. Через минуту он вернулся, спросил:

– Живой?

– Не дождёшься! – зло прохрипел я. Да, я был зол. На него, на его мать. За эту боль, за свой стыд, за судьбу терпилы. Я был несправедлив, это ясно. Но не в тот момент.

К чести