– У тебя нет шанса, ты ведь понимаешь это? – спросил Вор якудзу, наконец-то активируя нейронную татуировку ловкости.
Семъяза не ответил. Слова были не нужны. Смерть уже была здесь, и смерть знала, кого заберет в ближайшие мгновения. Но смерть не получит сегодня больше никого. Семъяза отступил назад, готовясь к защите. Смерть хочет Шайори, но смерть не получит ее. Не в этот день. Нет.
Вор вскинул наномеч и устремился к якудзе. Активированная нейронная татуировка ведения боя с якудзой показывала ему каждый вариант атаки. У противника есть лишь один шанс уцелеть – нанести точный и смертельный удар. Вот только Семъяза уже приготовился к смерти. Он не боролся за свою жизнь. Он боролся за жизнь Шайори. И ни одна нейронная татуировка не могла показать это Вору. Он ждал точечного, разящего смертельного удара, готовый отразить любой из них. Но чтобы спасти Шайори, не нужно было убивать Вора, достаточно было лишь травмировать. Вор вонзил наномеч Семъязе в грудь в тот самый момент, когда якудза нанес ему еще один удар в больное колено. На этот раз кость уступила. Сталь обожгла якудзе грудь, разделив надвое сердце, но он успел услышать крик Вора. Крик досады и разочарования. Потом наступила темнота.
Глава вторая. Девушка из клана Гокудо
Шайори не следила за процессом над Семъязой – результат ей был известен заранее. Его отправят в коррекционную тюрьму, сотрут воспоминания об аресте и бросят в систему, которая выжжет сознание, уничтожит личность. Конечно, все говорят, что у каждого преступника есть второй шанс, но только не у якудзы. Нет. Они слишком преданы своей природе. Кому, как не Шайори знать об этом? Кому как не дочери Мисору – оябуна клана Гокудо – знать об этом?
Эмблема клана – треугольник, перечеркнутый двумя извилистыми линиями, – была нанесена на лопатку Шайори еще в детстве. Нейронная татуировка стала частью жизни. Если ее активировать, то можно было ожидать защиту и покровительство. Шайори никогда не делала этого. Если только в детстве, когда забота отца имела значение. Потом Шайори превратилась в подростка и забота трансформировалась в ряд запретов и ограничений.
Особенно раздражали Шайори все эти технократические вечеринки, посещать которые входило в ее обязанность. В основном это были открытия концернов и выставок, где начинало рябить в глазах от бесконечных технологических новинок. Отец выглядел на людях сторонником прогресса и вкладывал крупные суммы в производство синергиков – крашеных манекенов, напичканных силикатными внутренностями и искусственно выращенным наноорганическим мозгом, который, словно подчеркивая, что синергики – это не люди, помещали в груди у машин. Иногда Шайори казалось, что если бы технократам позволили, то они проделали бы то же самое и с обычными гражданами – поместили разум в грудь, истребив чувства. Ведь именно это они сделали в нейронной сети, когда установили фильтр на передачу чувств и эмоций. Фильтр превратился в фаервол, а сеть – в образчик технократии, носящий дурацкое название «Утопия-3».
Эмоции стали набором традиций, которых следовало придерживаться, чтобы тебя можно было понять. Иначе превратишься в иностранца, прибывшего в чужую страну, не зная языка. Шайори не имела ничего против традиций, но успела устать от них, потому что отец отправил ее в школу традиций еще ребенком. Костюмы, интерьер, театр, даже литература, вымершая после появления нейронных сетей, – Шайори знала все. Особенно нравилась ей в детстве чайная церемония. И еще обожествление природы. Нейронные картины бури завораживали. Шторм напоминал отца, а причал, на который обрушиваются гигантские черные волны, – мать. Саму себя Шайори ассоциировала с пейзажами цветущих деревьев или плывущей по небу полной луной.
Она любила смотреть, как девушки сервируют стол в день встречи клана – посуда, оформление блюд, горячие салфетки, которыми собравшиеся вытирают руки и лицо. Особенно нравилось Шайори смотреть, как самый младший из присутствующих – обычно это был специально приглашенный стажер-борекудан – разливает спиртные напитки, а в конце его собственный стакан наполняет отец Шайори – оябун клана Гокудо.
Мисору не знал, что дочь наблюдает за ними. Несколько раз Шайори становилась свидетелем обряда юбидзумэ, когда провинившийся член клана отсекал себе фалангу пальца при помощи танто. Обряд проходил в тишине. На лице человека не возникало эмоций, отражений боли. Шайори не понимала обряда, но считала его странной частью церемонии, частью уважения, проявляемого этими людьми по отношению к ее отцу. И так как во время обряда все молчали, то и сама Шайори считала, что должна молчать об увиденном. Это было ее детское приобщение к взрослой жизни, ее собственный секрет, обладание которым позволяло чувствовать себя старше. Именно юбидзумэ вдохновил Шайори написать свое единственное стихотворение:
Они – клены осенние,срывают красные листья, бросают в море, дарят поклон.И море стихает.Других стихов она не напишет. Да и сложно писать стихи в этом нейронном мире, где поэзию и живопись преподают синергики, которые знают об искусстве абсолютно все, превращаясь в застывший монолит истории, без намека на жизнь и чувства.
Хотя иногда синергики выходили из-под контроля, пытаясь расширить свой узкий потенциал. Наноорганика в мозгу давала сбой, и синергик превращался в электронного неврастеника – неуравновешенную, безвольную, легко поддающуюся чужом влиянию машину, находящуюся в состоянии бесконечно повторяющегося кризиса. В этих случаях за ними приходили силовики, прозванные в народе технологическими инквизиторами.
Шайори хорошо запомнила момент, когда нечто подобное случилось с ее учителем каллиграфии, который начал видеть в разлитых нерадивым учеником пятнах туши природу поступка, повлекшего разлитие туши. Потом он написал об этом стихотворение, лишенное для человеческого понимания смысла. Шайори хорошо запомнила, как технологические инквизиторы забрали учителя прямо с урока, когда он пытался объяснить классу красоту белого шума и грациозную стройность последовательности Фибоначчи.
Следом за инквизиторами в школе появились члены партии технологического нигилизма и стали задавать вопросы, надеясь выявить опасность списанного в утиль синергика. Но опасности не было. Шайори могла поручиться за синергиков, потому что часто видела их в барах отца – мирные и невозмутимые в своей покорности. Позднее она узнала, что отцу принадлежал еще и публичный дом, где сексуальные услуги оказывали сексапильные манекены, но ребенком она не понимала этого. Вот отсекание фаланги пальца одним из гостей отца могла понять, а публичный дом – нет.
Мир был светлым и чистым, как нейронная татуировка иероглифа счастья, красовавшаяся у матери на запястье. Нет, Шайори никогда не хотела сделать