— Господин Розанов!..
— О, здравствуйте, голубчик! Воздержусь приветствовать иначе, ибо не знаю, как правильно к вам нынче обращаться. Господин Валентинов? Или господин Вольский?
Высказанными опасениями Василий Васильевич смутил чуть раньше «красную шапку» — уличного гонца, когда наказывал:
— Сгоняй-ка, дружок, на Сретенку, пройдись по дешёвым меблированным комнатам. Разыщи Вольского, Николая Владиславовича. Воль-ско-го! А может он нынче — Валентинов! Да запомнишь ли? Давай на бумажке черкану. Читать обучен? Передай поклон мой и проси ко мне: срочно!
— Выглядит-то барин как? — пробасил посланник.
— Усищи — во! — что у прусака! Лбом гвоздь вобьёт. В плечах косая сажень. Человечище.
Упования Розанова на сметку «красной шапки» и худосочность бумажника двухфамильного господина оказались не напрасными. Спустя несколько часов Вольский стоял перед Василием Васильевичем. С порога он счёл обязательным поставить хозяина в известность:
— Я оставил подполье. Легализовался как Вольский. Так и зовите, — крепкий господин пощёлкал костяшками пальцев и веско произнёс: — Мы с Володькой Ульяновым разошлись во мнениях. Я утверждаю, что продолжать борьбу вредно, ибо полученных от государя свобод нам более чем достаточно. Ума б найти, чтоб ими распорядиться. Оттого сейчас я не «большевик», а — «меньшевик».
Розанов поинтересовался:
— Вас правой рукой Ленина величали. Как же теперь Николай Ленин без руки?
— Как? Ампутант! — хохотнул Вольский, во всём виде которого в этот момент выразилось довольство. — С какой целью вы меня позвали?
— Поговорить о нашем общем знакомом — Борисе Николаевиче Бугаеве.
Вольский скривился, словно от зубной боли, заслышав имя поэта.
— Разве вы не дружны?
Гость остервенело рыкнул сквозь усы:
— Да чёрт бы побрал этого Бугаева!
— А если это самое произойдёт, жалеть не будете? — просюсюкал Розанов.
Вольский рявкнул:
— Что вы хотите сказать?
Дав гостю время успокоиться, Розанов изъял из ровненькой шкапной подборки том, от прочих неотличимый. Полистал и протянул раскрытый на литографической вклейке: в овальной рамочке — изящная женская головка с натёртыми розовой пудрой щёчками, украшенная колечками тёмных волос.
— Что за прелестное создание? Судя по старинному наряду, наперсница моей бабушки, — натужно пошутил Вольский.
— Сие прелестное создание, — менторски начал Розанов, — устроило дуэль, которая закончилась смертельным ранением Пушкина. Того самого Пушкина, поэта. Будьте знакомы: Идалия Григорьевна Палетика.
— А теперь вы начнёте декламировать малоизвестные пушкинские стихи? — иронизировал Вольский.
— Возьмите лупу оценить её украшение.
— И без того разберу: крестик с колечком. Египетский значок?
— Он и есть. Впрочем, не торопите фактов. Аполлинария Суслова — знакомо ли вам это имя?
— Нет. Кто сия особа?
Розанов втиснул бумажный кирпич обратно в стену своей крепости и обернулся на гостя:
— Старая подруга Фёдора Михайловича Достоевского. И — моя жена.
Вольский вгляделся в лицо Розанова и едва заметно качнул головой в сторону жилых комнат. В этом сдержанном движении сквозил невысказанный вопрос.
— Варенька — тоже моя жена, тайно мы повенчаны, — объяснил Розанов. — Аполлинария в разводе отказывает вот уже четверть века, и детишки наши с Варенькой из-за того считаемы незаконнорожденными.
— Н-да, — крякнул Вольский.
— Много кровушки она попортила, — продолжал Василий Васильевич. — Фёдору Михайловичу. И мне тоже.
— А Борька здесь причём? — разозлился Вольский, дабы скрыть неловкость.
— Обождите, сейчас до Бориса Николаича дойдём.
— Я слушаю вас, — буркнул меньшевик.
— Суслова изводила Фёдора Михайловича инквизиторски. Труд его в грош не ставила.
— Литературоведенье, бесспорно, предмет интересный…
— Книги эти на языки переведены, в университетах изучены. Понимаете, чего мы — все мы — из-за бабских прихотей лишиться могли?
Вольский слушал мрачно, более не пробуя встрять.
— Позже, с Достоевским развязавшись, меня заприметила, поманила, а я и рад — как же: роскошная дама, близкая знакомая великого писателя… Сам в петлю полез. Повенчались. Откуда мне было знать коллизии, которые у неё с Фёдором Михайловичем были? Спустя немного времени сунула мою первую брошюру дружкам, подучила их. Прихожу я на зов в чужую гостиную, а там… вымолвить гадко… Книжечку мою высмеивают и… струями жёлтыми заливают!
— Негодяи! — с чувством припечатал Вольский.
— И вот, этим утром я узнаю, что вашего товарища Борю Бугаева одна дама уламывает: брось писать стихи!
— Неужто — Суслова?
— Нет. Минцлова.
— А-а-а, «колода»…
Машинально нахмурившись грубому прозвищу, Василий Васильевич продолжал:
— Только вот амулетик — что у Палетики, что у Сусловой, что у Минцловой: един.
— Секта? — нахмурился Вольский.
Розанов скорбно улыбнулся, что означало: да.
— Чего оне добиваются?
— Очевидно их цель: изводить и уничтожать соль земли русской — писателей.
— Я сам в некотором роде… гм-гм, веду кое-какие записи, — признался Вольский. — Не полагаясь на одну лишь память, сохраняю кое-какие факты для себя самого и потомков. Очевидно, не имею чести принадлежать к «соли», — он обиженно оттопырил нижнюю губу, — коль скоро не отыскала меня роковая женщина. Но я помогу вам, то есть Боре — ради былой с ним дружбы.
Розанов поведал Вольскому, как продемонстрировал утренней гостье планшет с античными монетами, вопросив:
— Узнаёте что-нибудь?
— Да вот же он, этот знак! — воскликнула Мариэтта и торопливо уточнила: — Только у Минцловой — кругляш, то есть края закруглены.
— Ещё древнее, — вымолвил тогда непонятное Василий Васильевич, а сейчас объяснил Вольскому: — В седую древность монеты по-простому: вручную расплющивали металлический кругляш между двух штемпелей и на этом заканчивали. Гурт оставался необработанным — отсюда и происходит закруглённость краёв.
— Что же, секта из фараоновского Египта себя ведёт? — уточнил Вольский. — В существование пятитысячелетних заговоров я ни за что не поверю.
— Нет, конечно же. Нам важно знать: оне понимают в истории и считают необходимым носить именно такую примету. Николай Владиславович, вы, наверное, знаете греческое слово «муза»?
— Кто ж не знает!
— Как и старинную приставку «анти». А сведите-ка их воедино.
— «Антимуза»? — произнёс Вольский с опаской, будто пробуя новоизобретённое слово на вкус.
— Именно. Об «антимузах» никто и никогда не задумывался. Это музы у всех на слуху. Лезбия вдохновляла Катулла. Элоиза благодетельствовала своей красотой Абеляра. Беатриче потрясла Данта. Лаура де Нов осияла своей красотой Петрарку. Ульрика фон Леветцов запустила беса в ребро престарелому Гёте. Каэтана Альба обласкала Гойю. Вирджиния Клемм скрасила зрелые годы Поэ. А вот имена антимуз установить трудно: они заклеймены. Антимузы втираются в доверие, поначалу выглядя как музы. Когда же являют свою истинную сущность, уязвлённые литераторы желают их забыть, стараются вытеснить из памяти и вымарывают их имена отовсюду.
— Три имени известно: Палетика, Суслова, Минцлова. Впрочем, есть слабое место в вашей теории: Минцлова не годится на роль роковой женщины. Она слишком… тяжела на подъём.
Василий Васильевич с укоризной посмотрел на Вольского. Тот продолжал, не замечая:
— Знаком я с этой десятипудовой антимузой. Вокруг неё вьются оккультисты, спириты и прочий мистически настроенный сброд. Она многих писателей задурила. Боготворят её, в рот заглядывают — что изречёт? Я как реалист не приемлю бредней Минцловой. Сам наблюдал все её подлые ужимки, поэтому допускаю правоту ваших теорий. К слову, я в одной гостиной краем уха слыхал, вашу книгу давеча заарестовали? Дело рук секты?
— Ах, нет, — отмахнулся Василий Васильевич. — Не их стиль. Тут — банальное. В моей книге — порнография.
У Вольского брови поползли вверх.
— Таков