На всякий пожарный теософка заглянула, боязливо и с отвращением, остерегаясь касаться даже перил, в Неву: на гранитном ребре футшточной колонны, врезанной в облицовку набережной, показались из воды несколько рисочек ниже ординара. Воды протекали флегматичные, незамутнённые примесями, а значит, верховья реки не взбаламучены дождём.

Эфирным маслом из заветного пузырёчка Минцлова окропила многофункциональный платок и втянула обеими ноздрями. Подняв портфель, распухший от изъятых сегодня рукописей, направилась к конспиративной квартире.

Как странно! Дверь не заперта. Внутри — никого. На видном месте коробка со спасательной амуницией. Дурак Водник прислал ещё один комплект? Отпустил в кредит? На него не похоже. Или это на примерку?

Вдруг из-за шкафа появились трое, и между двух смутно знакомых лиц — Бугаев.

Минцлова застыла, но скоро опомнилась и драматически воскликнула:

— Боря, как вы могли!

— Ну вот, я же говорил!.. «Эротоманка», — раздражённо воскликнул Боря, оборачиваясь на спутников.

— Это поза, не более чем поза, — зашептал Розанов. — Будьте покойны, сейчас выкинет фортель. — Он сказал громко: — Анна Рудольфовна, потрудитесь объяснить свои поступки!

— Вы прервали… Хоть знаете, чему помешали? Из-за вас Боринька провалил духовное упражнение: тринадцать дней одиночества и молчания. Ну, скажите, Боря, скажите им!

Лорнетка мерцала, вращаемая в пухлой руке.

— Полноте, Анна Рудольфовна, — замямлил Бугаев, — вы спутали: то упражнение я выполнял на даче и справился блестяще, смею надеяться. Может, кто-то иной из ваших духовных протеже…

— Боря, не позволяйте себя втягивать в спор, — шёпотом предостерёг Розанов.

— Боринька, вы же провалились, — выдохнула Минцлова, — к вам приехал приятель и… Загуляли на брудершафт. Тайное знание — побоку! Теософия — побоку! На лошади скакали по буеракам, в седле записывая «симфонии». Потом каялись и сами упрашивали помочь вам справиться с мирскими искусами. Дали мне карт-бланш. Для вас я обустроила тайный подвальный монастырь. Боря, да имейте же мужество признаться!.. — сорвалась она на визгливый крик.

Лорнетка перепархивала, отдыхала то на локотке, то на запястье, скакала оттуда на нос и зависала в пространстве, где шустрила крылышками. Мнилось, траектории лорнетки затвердевают невидимым веществом. В воздухе разливались электрические токи.

— Попрошу вас, господа, уйти и более не вмешиваться в наши с Борей занятия, — строго присовокупила Минцлова и ещё раз нервно оглянулась на новенькую кардонку с надписью «Никола Водник и сыновья».

— Сие невозможно, так как я несу ответственность за Борю, — кротко произнёс Розанов.

Минцлова подкрепила себя вдохом эфира из глубин платка, и снова белый платочек затрепыхался на излёте руки.

— Какой вы школы? — высокомерно спросила.

Василий Васильевич затруднился с ответом.

— Нижегородской, — вымолвил с деланным простодушием, вспомнив об оконченной тридцать с лишним лет назад гимназии.

— Я прошла дорнахскую, нюрнбергскую и лондонскую. О вашей не слыхала. Всё равно, — продолжала Анна Рудольфовна. — Я наблюдаю на вашем лице отсвет оккультного мироощущения. Вы — наш, мы — ваши… Практикуете?..

— Разве что молитвы да исихазм, — промолвил лукавый Василий Васильевич.

Минцлова смахнула бородавки пота, высыпавшие на выпуклом лбу.

— Я готова побеседовать с вами тет-а-тет, — вещала она. И хотя обращалась к Розанову, косила глаза на кардонку. — Готова даже к диспуту о методах духовных исканий. Но это — в обозримом будущем. Сейчас мне требуется остаться наедине с подопечным.

— Боря достаточно взрослый, чтобы управиться со своей жизнью без вашей опёки, — мягко возразил Розанов, пристально наблюдая за тем, как теософка очередной раз промокает кожу.

Неустанно дирижируя лорнеткой, Минцлова зацокотала о чём-то своём, теософском, но умолкла на полуслове и с ненавистью и подозрением уставилась на сжимавшего футляр Розанова.

— Что это у вас?

— Так, ничего. Шпаги, — скромно ответил Василий Васильевич и сделал движение, будто хотел спрятать футляр за спину.

Минцлова взбеленилась:

— Бросьте проклятые острия!.. Ну!

— Зачем же. Я их из футлярчика выну, — с улыбочкой, тряся бородкой от рвущегося наружу хихиканья, отвечал Розанов. — Николай Владиславович, возьмите, примерьте к руке. А чего это вы, Анна Рудольфовна, так переволновались?

Теософка набычилась на троицу ядром лба. Жилы у ней на висках набухли кровью. По лицу и шее струился водопад. Сбившийся с затылка на сторону, разболтавшийся клубок волос казался готовым ударить носорожьим рогом. Минцлова ворочала в орбитах глазными шарами, страшно и смешно.

За спинами троицы скрипнула дверь с лестницы, показался тюремщик.

— Я уйду и более не вмешаюсь… — бормотал он.

Сомнамбулой миновал личарда комнату и вышел за дверь. Мужчины проводили его удивлёнными взорами. Минцлова — запаниковала.

Зашуршали на полу газеты. Издав хриплый и оттого представлявшийся неестественным взвизг, теософка отпрыгнула от неуклюже встающего сторожа. Болтая головой и роняя ниточку слюны, тот безмолвно проследовал за первым личардой.

Брызгая слюной, Минцлова возопила:

— Я вашу мушиную троицу на одну ладонь посажу, а другой прихлопну!

Розанов брезгливо поморщил носик.

— Анна Рудольфовна, — серьёзно произнёс Бугаев, — эта антиэстетическая угроза вынуждает меня забыть о всяком к вам почтении.

Поэт сделал шаг к теософке, сам ещё не осознавая своих намерений.

У Минцловой задрожали губы — подступала истерика. Она крикнула хотя и слезливо, но всё равно угрожающе:

— Те, кто за мной, вас сотрут!.. — и, подхватив портфель, выбежала на улицу.

С лязгом и грохотом подлетело ландо: стоя на облучке, потрясал вожжами малый в котелке.

— Это он! — закричал, сморщив лицо, Бугаев. — Оправа без стёкол.

Вольский невольно схватился за карман, где «бульдог» ждал именно такого отчаянного призыва к действию.

Минцлова протопала с тротуара и рухнула поперёк кузова, между сиденьями, заставив его закачаться на рессорах. Возница гикнул. Ландо умчалось.

— Минцлову нельзя отпускать! Покуда она не обезврежена, русская словесность в опасности! Куда она могла отправиться? Боря, — теребил рукав поэта Розанов, — подайте нам идею!

— В Москву.

— Почему?

— Она всегда отдыхала там от столичной суеты, — слабым голосом ответил Бугаев.

— Значит, и нам — на вокзал, — устало обронил Розанов.

— После давешнего столкновения «колоде» отдых понадобится, — вставил Вольский.

— Круги… Надо взять круги! — вспомнил Василий Васильевич.

— Зачем же?

— Разумеется вернуть Воднику и потребовать назад деньги! — сказал Розанов.

Вольский осклабился:

— Что-то мне подсказывает… Водник живёт за счёт заказов Минцловой. Разорить хотите?

Впрочем, расходовать на это время не было никакой возможности. Собрались на вокзал. Бугаева усадили в пролётку посередине.

Ехали по Лиговке, когда философ нарушил молчание:

— Я внутри сознания постоянно слушаю райские напевы.

— И что, не мешает? — с живостью спросил Вольский.

— Напротив! Мысли как кристаллические иголочки. Умственная свежесть, хоть бы и полночь. Голова почти никогда не бывает больной. Да я же писал где-то в «Листве» про себя! А как вам наблюдение: когда Минцлова витийствовала, моя музыка сфер усилилась, заглушая пагубные речи.

— Потрясающе!

Василий Васильевич поспешил умалить себя, не расслышав скепсиса в реплике меньшевика и приняв её за подлинный римский сестерций:

— Есть таланты много более удивительные. К примеру, «слёзный дар», описанный Достоевским.

— Это когда без слёз не взглянешь? — невозмутимо поинтересовался Бугаев.

— По сути точно, а по тону — издевательство.

Розанов поджал губы.

Прервав затягивающееся молчание, Вольский спросил:

— Откуда оно у вас?

— От Бога, Коленька, — смиренно ответил Розанов.

Вольский начал:

— Я как материалист…

Не дожидаясь атеистического извода, Розанов поспешил сказать:

— У меня — ангельские хоралы, Николай Владиславович — материалист и потому для