Она между прочим тоже была суевeрна. Сухо дерево. Торопливо, с рeшительным видом, плотно сжав губы, искала какой-нибудь голой, неполированной деревянности, чтобы логонько тронуть ее своими короткими пальцами, с подушечками вокруг землянично-ярких, но всегда, как у ребенка, не очень чистых ногтей, — поскорeе тронуть, пока еще не остыло в воздухe упоминание счастья. Она вeрила в сны: выпавший зуб — смерть знакомого, зуб с кровью — смерть родственника. Жемчуга — это слезы. Очень дурно видeть себя в бeлом платьe, сидящей во главe стола. Грязь — это богатство, кошка — измeна, море — душевные волнения. Она любила подолгу и обстоятельно рассказывать свои сны. Увы, я пишу о ней в прошедшем времени. Подтянем пряжку рассказа на одну дырочку.
Она ненавидит Ллойд-Джорджа, из-за него, дескать, погибла Россия, — и вообще: «Я бы этих англичан своими руками передушила». Нeмцам попадает за пломбированный поeзд (большевичный консерв, импорт Ленина). Французам: «Мнe, знаешь, рассказывал Ардалион, что они держались по-хамски во время эвакуации». Вмeстe с тeм она находит тип англичанина (послe моего) самым красивым на свeтe, нeмцев уважает за музыкальность и солидность и «обожает Париж», гдe как-то провела со мной нeсколько дней. Эти ее убeждения неподвижны, как статуи в нишах. Зато ее отношение к русскому народу продeлало все-таки нeкоторую эволюцию. В двадцатом году она еще говорила: «Настоящий русский мужик — монархист». Теперь она говорит: «Настоящий русский мужик вымер».
Она малообразованна и малонаблюдательна. Мы выяснили как-то, что слово «мистик» она принимала всегда за уменьшительное, допуская таким образом существование каких-то настоящих больших «мистов», в черных тогах, что ли, со звeздными лицами. Единственное дерево, которое она отличает, это береза: наша, мол, русская. Она читает запоем, и все — дребедень, ничего не запоминая и выпуская длинные описания. Ходит по книги в русскую библиотеку, сидит там у стола и долго выбирает, ощупывает, перелистывает, заглядывает в книгу боком, как курица, высматривающая зерно, — откладывает, — берет другую, открывает, — все это дeлается одной рукой, не снимая со стола, — замeтив, что открыла вверх ногами, поворачивает на девяносто градусов, — и тут же быстро тянется к той, которую библиотекарь готовится предложить другой дамe, — все это длится больше часа, а чeм опредeляется ее конечный выбор — не знаю, быть может заглавием. Однажды я ей привез с вокзала пустяковый криминальный роман в обложкe, украшенной красным крестовиком на черной паутинe, — принялась читать, адски интересно, просто нельзя удержаться, чтобы не заглянуть в конец, — но, так как это все бы испортило, она, зажмурясь, разорвала книгу по корешку на двe части и заключительную спрятала, а куда — забыла, и долго-долго искала по комнатам ею же сокрытого преступника, приговаривая тонким голосом: «Это так было интересно, так интересно, я умру, если не узнаю».
Она теперь узнала. Эти все объясняющие страницы были хорошо запрятаны, но они нашлись, всe, кромe, быть может, одной. Вообще много чего произошло и теперь объяснилось. Случилось и то, чего она больше всего боялась. Из всeх примeт это была самая жуткая. Разбитое зеркало. Да, так оно и случилось, но не совсeм обычным образом. Бeдная покойница!
Ти-ри-бом. И еще раз — бом! Нeт, я не сошел с ума, это я просто издаю маленькие радостные звуки. Так радуешься, надув кого-нибудь. А я только что здорово кого-то надул. Кого? Посмотрись, читатель, в зеркало, благо ты зеркала так любишь.
Но теперь мнe вдруг стало грустно, — по-настоящему. Я вспомнил вдруг так живо этот кактус на балконe, эти синие наши комнаты, эту квартиру в новом домe, выдержанную в современном коробочно-обжулю-пространство-бесфинтифлюшечном стилe, — и на фонe моей аккуратности и чистоты ералаш, который всюду сeяла Лида, сладкий, вульгарный запах ее духов. Но ее недостатки, ее святая тупость, институтские фурирчики в подушку, не сердили меня. Мы никогда не ссорились, я никогда не сдeлал ей ни одного замeчания, — какую бы глупость она на людях ни сморозила, как бы дурно она ни одeлась. Не разбиралась, бeдная, в оттeнках: ей казалось, что если все одного цвeта, цeль достигнута, гармония полная, и поэтому она могла нацeпить изумрудно-зеленую фетровую шляпу при платьe оливковом или нильской воды. Любила, чтобы все «повторялось», — если кушак черный, то уже непремeнно какой-нибудь черный кантик или черный бантик на шеe. В первые годы нашего брака она носила бeлье со швейцарским шитьем. Ей ничего не стоило к воздушному платью надeть плотные осенние башмаки, — нeт, тайны гармонии ей были совершенно недоступны, и с этим связывалась необычайная ее безалаберность, неряшливость. Неряшливость сказывалась в самой ее походкe: мгновенно стаптывала каблук на лeвой ногe. Страшно было заглянуть в ящик комода, — там кишeли, свившись в клубок, тряпочки, ленточки, куски материи, ее паспорт, обрeзок молью подъeденного мeха, еще какие-то анахронизмы, напримeр, дамские гетры — одним словом, Бог знает что. Частенько и в царство моих аккуратно сложенных вещей захаживал какой-нибудь грязный кружевной платочек или одинокий рваный чулок: чулки у нее рвались немедленно, — словно сгорали на ее бойких икрах. В хозяйствe она не понимала ни аза, гостей принимала ужасно, к чаю почему-то подавалась в вазочкe наломанная на кусочки плитка молочного шоколада, как в бeдной провинциальной семьe. Я иногда спрашивал себя, за что, собственно, ее люблю, — может быть, за теплый карий раек пушистых глаз, за естественную боковую волну в кое-как причесанных каштановых волосах, за круглые, подвижные плечи, а всего вeрнeе — за ее любовь ко мнe.
Я был для нее идеалом мужчины: умница, смeльчак. Наряднeе меня не одeвался никто, — помню, когда я сшил себe новый смокинг с огромными панталонами, она тихо всплеснула руками, в тихом изнеможении опустилась на стул и тихо произнесла: «Ах, Герман…» — это было восхищение, граничившее с какой-то райской грустью.
Пользуясь ее довeрчивостью, с безотчетным чувством, быть может, что, украшая образ любимого ею человeка, иду ей навстрeчу, творю доброе, полезное для ее счастья дeло, я за десять лeт нашей совмeстной жизни наврал о себe, о своем прошлом, о своих приключениях так много, что мнe самому все помнить и держать наготовe для возможных ссылок — было бы непосильно. Но она забывала все, — ее зонтик перогостил у всeх наших знакомых, история, прочитанная в утренней газетe, сообщалась мнe вечером приблизительно так: «Ах, гдe я читала, — и что это было… не могу поймать за хвостик, — подскажи, ради Бога», — дать ей опустить письмо равнялось тому, чтобы бросить его в рeку, положась на расторопность течения и рыболовный досуг получателя. Она путала даты, имена, лица. Понавыдумав чего-нибудь, я никогда