Из толпы выпихнули какую-то старушку, примерно такого же возраста, как моя бабушка. Только моя была, пожалуй, покрепче. У этой старушки, казалось, уже переломали рамки всех фотографий в мешочке. Словно в отчаянии от этого, старуха держалась за голову руками и корчилась, будто ее побили. И вот моя бабушка, вместо того чтобы пробираться в состав, подошла к старушке и стала ее о чем-то расспрашивать. И это в то время, когда я ожидал ее в вагоне! Затем бабушка не торопясь аккуратно поставила на платформу саквояж, открыла его и вынула из него шприц в жестяной коробочке. В это время моя тетя своими тонкими и быстрыми руками начала закатывать старушке рукав. Бабушка расчистила место на грязном перроне и внимательно смотрела, как шприц наполняется жидкостью, которую тетя собиралась впрыснуть старушке. И это когда все люди рвались к вагонам, а меня старались спихнуть с моего места! Я не поддавался, удерживал занятое место и смотрел, как тетя медленно наполняла шприц и ловко отводила руку на случай, если кто-нибудь из толпы заденет ее. Бабушка развела в сторону худые локти, чтобы никто не мешал. Она решительно отталкивала всех, кто в азарте борьбы лез прямо на них, узкая спина ее напряглась в ожидании ударов. Если бы она могла пробиваться в вагон с таким же упорством, как защищала незнакомую старуху!
А в это время в вагон вваливались все новые люди, тесня меня на занятом пятачке. Они тяжело дышали, точно так же, как и я, который тоже только что вовсю работал локтями. Я понимал толпу, которая металась там, внизу, как хвост допотопного чудовища из школьного учебника. То и дело от этого хвоста отрывался кто-то, стоял мгновение, набирая воздух, и снова бросался вперед. Через минуту он уже выныривал в толпе ближе к вагону. Потом еще ближе. И наконец оказывался рядом со мной. Тех, кто достигал вагона, становилось все больше и больше, и я с горечью смотрел на свой вещмешок, поставленный как свидетельство того, что я занял место: вокруг него, рядом с ним, на нем уже громоздилось множество чужих мешков, узлов и чемоданов. Люди ходили по вещам, не разбирая, где свои, где чужие. Вокруг слышался треск, как будто во всех мешках и узлах лопались рамки портретов и фотографий. А моя тетя невозмутимо медленно, как в кино, запускала иглу в руку старухи. Даже издали было видно, что рука у старухи сухая, узловатая, как сучковатое дерево, и тетя давила на шприц изо всех сил.
Пока я следил за бабушкой и тетей, мама совсем исчезла из моего поля зрения, а потом неожиданно вынырнула у самой двери вагона. Она с натугой выдернула из толпы свою руку и ухватилась за металлическую скобу. Потом я увидел, что вторая ее рука шарит по щербатому полу товарного вагона — ищет, за что бы ухватиться, чтобы подтянуться и влезть. Я с ужасом ожидал, что чьи-нибудь сапоги или ботинки наступят на мамины руки, отдавят пальцы, мама не выдержит и рухнет на землю всем своим крупным тяжелым телом. Она исчезнет в толпе так же неожиданно, как появилась, и я даже не услышу ее крика. Но мама как-то инстинктивно уберегала свои пальцы от ударов, отдергивала и убирала их в момент опасности. Я видел, в каком напряжении она отбросила назад свою голову, мутная капелька пота потекла по ее щеке и скатилась в лунку от оспы. Мне все это было хорошо видно, потому что мама находилась совсем близко от меня, почти под самым окошком, в которое я смотрел. Но помочь я ей не мог ничем, дотянуться рукой было невозможно, да она и не заметила бы моей руки. Теперь она вся сосредоточилась на том, чтобы вырвать у толпы свою ногу. Даже зажмурилась от напряжения и не видела ничего вокруг. И вот мамина нога, словно вовсе и не ее, а чужая, вынырнула из толпы. Мама забросила ногу на доски вагона и уцепилась за них туфлей. При этом она так высоко задрала ногу, что из-под платья показались две пары чулок, шелковые и простые, которые она натянула одни на другие, готовясь в дорогу. Теперь все зависело от кусочка кожи: не выдержит туфля — и мама упадет, утонет в толпе.
Я закричал, да так, что, казалось, сразу сорвал голос. Я не слыхал своего крика, а мама тем более. Зато бабушка вдруг повернула лицо и прищурилась — ее глаза были устремлены прямо ко мне. Бабушка всегда говорила, что слышит меня не ушами, а клетками души. В самом раннем моем детстве она нянчила меня и просыпалась при первом же писке. И сейчас в этой бушующей толпе она как будто услыхала меня. Но не тронулась с места — была занята: помогала делать укол старухе, хотя старуха не приходилась нам ни родственницей, ни даже знакомой. Бабушка была доброй, даже чересчур, на какой-то старомодный лад. Во дворе ее знали все дети — карманы широкого бесформенного платья-халата она всегда набивала конфетами и орехами, которые раздавала налево и направо даже в самые тугие времена. Бабушка не могла стать менее доброй оттого, что сласти стоили слишком дорого, как не могла не гордиться своими бывшими Бестужевскими курсами, своим талантливым, хотя и беспутным сыном, что бы там о нем ни говорили, и своим «на редкость способным» внуком. Словом, бабушка была чудачкой, и потому от нее всегда можно было ожидать и чудес и чудачеств.
Между тем я видел, что мама готова расплакаться, как ребенок. Выражение лица у нее было совсем беспомощное, совсем детское, будто не она только что действовала так энергично. Словно не она недавно проявляла жесткую волю по отношению ко всему нашему семейству. Впрочем, бабушка тогда слушала ее и не спорила, только пожимала плечами — по ее понятиям моя мама была ей все-таки не родственницей, а спорить с «чужими» людьми бабушка считала занятием непристойным. Сейчас она ничем не могла помочь моей маме: они обе оказались почти в одинаковом положении, в отличие от тех людей, которые плавали в толпе, как пловцы в воде: толпа не захлестывала их, а держала на поверхности.
Вот показалось бледное лицо того профсоюзного деятеля, который недавно зачастил к нам в гости, но он сам был таким беспомощным, что с него чуть не содрали пиджак. Этот пиджак был и раньше постоянно помят, лацканы оттягивали значки: «ГТО», «Ворошиловский