не связывает. Китайский кули и английский рабочий мне ближе этих хороших, почтенных знакомых, бывших одноклассниц и дам, часами просиживающих в приемных врачей, понимаешь? — Ну так каков же должен быть мир без них? — спрашивал он. — Республика кули, которые, все до единого, будут говорить на одном языке? Фантасмагория. — Он проводил Еву до дому. В подворотне, когда он целовал ей руку — как школьник, неумело пытающийся выказать свою привязанность, — она, вздохнув, сказала, что ему еще предстоит решить для самого себя вопрос о религии. — Это еще зачем? — пробурчал он в ответ. — Я давно перестал верить. Вы, пожалуйста, не думайте, что в глубине души я остался таким вот буржуа. Моя неприязнь к тем людям, с которыми я-то ведь связан кровными узами, сильнее вашей, вы уж мне поверьте. Вы еще можете встретить своих старых подружек в кондитерской и послушать их болтовню, меня на такое уже не хватит. Я убежал из дому, ибо не хотел задохнуться. И я никогда не вернусь туда… — Она рассмеялась. Когда она коснулась кончиками пальцев его щеки — красный румянец был виден даже в тусклом свете горевшей в подворотне лампы, — он уловил слабый запах фиалок. Случилось так, что Серп вскоре после этого послал Павла к адвокату. Сам он в их доме показываться не хотел, дабы излишне не беспокоить полицию, которой и без того приходилось дом держать под наблюдением. Они опять были одни. Он ждал, когда придет адвокат. Сначала они сидели в кабинете и просматривали последние книги, которые она только что получила из Кракова. Тут было много декадентской — так она определила — поэзии и различных художественных манифестов, которые его вовсе не занимали. Зато он выспрашивал про книги, в которых рассматриваются вопросы экономического прогресса и развития философской мысли. Она пообещала при первой возможности снабдить его новинками. Похвалила за настойчивость в изучении языков. Расспрашивала о работе на заводе. Ее интересовало, изучил ли он уже новую для себя среду. Он сказал, что это совсем не просто. Только немногие относятся к нему с доверием — правда, в основном те, кто тесно связан с Серпом. Он до сих пор торчит в конторе. Такое место, может, и хорошо для поверхностных наблюдений, но оно затрудняет выход во внешний мир. — Так вы, значит, чиновник? — спросила она. — Изображаю из себя чиновника, — ответил он. — У меня неважно со зрением. Хотел было заняться физическим трудом, но Серп посоветовал не бросать этого места. Говорит, всюду нужны люди, которым можно доверять. — Она слушала его с искренним любопытством. Тогда он еще добавил, что Серп, наверное, есть у него такое подозрение, хочет его испытать. — Вы правы, — согласилась она. — Он недоверчив, но этому не стоит удивляться… — Все бы ничего, да только слишком уж затянулось это недоверие к нему, которое они не очень-то и скрывали. Однажды Павел прямо спросил Серпа: неужели они все еще не доверяют ему? Серп пожал плечами. — На такие вопросы, Белый, не отвечают… — отрубил он. — Кстати, коли все выглядело бы так, нам не о чем было бы с тобой разговаривать, это-то тебе ясно? — Павел понял, что Серп прав, но никак не мог совладать с приступами гнева, которые накатывали на него все чаще. Об этом, понятно, жене адвоката он не сказал. Хозяин дома все не возвращался, и она спросила Павла, не выпьет ли он чаю. Они перешли в столовую. В распахнутые двери (она их потом притворила) Павел разглядел обставленную японской мебелью — а может, это была подделка? — спальню с цветастой лакированной ширмочкой посредине. Там горела маленькая лампа, свет от нее падал на яркие экзотические цветы, на переливающиеся резкими красками птичьи хвосты и темные обои. Горничная принесла чай, поставила на стол поднос с фруктами и тарелку с крохотными песочными пирожными. Он улыбнулся, когда хозяйка вышла из комнаты, бесшумно затворив за собою дверь. Подумал, что за таким вот сервированным столом и ведутся разговоры о револьверах, листовках и намечаемых покушениях — адвокат был видная фигура в местной организации боевиков, — а также об эффективных методах борьбы с судами, рассматривающими дела тех, кто влип. — Вы улыбаетесь, — сказала она, воротясь, — оттого, что здесь такая мелкобуржуазная обстановка? Поверьте, мы этому не придаем никакого значения. Ни мой муж, ни я. Мы ведем такой образ жизни, который облегчает нам занятия действительно серьезными делами… — И тогда он, попивая чай с пирожными, рассказал — потом и сам до чрезвычайности удивлялся, что ему ужасно захотелось все это рассказать, — как убежал из дому, как хотел порвать с миром, в котором вырос, как жаждал посвятить себя служению делу, которое стало бы для него важнее собственной судьбы. И ни на миг не пожалел о своей откровенности. Женщина слушала его внимательно, не прерывала. Только по глазам ее он видел, что она сочувствует ему. Он делился с нею даже совсем ненужными подробностями. Признался, к примеру, что из всей семьи он по-настоящему любил только деда, тот рассказывал о восстаниях и о Польше, которой суждено быть самой великой в мире страной и которая спустя годы рабства и унижений заставит тех, кто поделил ее между собой, заплатить за это полной мерой. То были детские мечты, воспоминания, хотя подобного рода картины, волновавшие воображение мало что смыслившего ребенка, не забываются до самой старости. Поскольку было уже совсем поздно, а муж все не возвращался, она попросила его навестить их завтра. Серпу пока придется подождать ответа. Павел вышел на улицу. Была уже ночь. Горели фонари, спрятавшиеся за низко свисающими ветками широколистных каштанов. По мостовой катили экипажи с зажженными огнями. Он постоял немного на тротуаре, ища глазами ее окна, возможно, она сейчас перелистывает присланную из Кракова книгу. Ему показалось, что за занавеской он разглядел силуэт, неподвижное очертание головы. Может, она смотрит сейчас на улицу? — мелькнула у него мысль. Сердце застучало сильнее, и он торопливо пошел прочь, переполненный тревожной, совсем ему непонятной радостью. То, что произошло потом, случилось так неожиданно, что в это просто трудно было поверить. Он знал, что в жизни каждого человека бывают события и обстоятельства, порой совсем незаметные для других, которые переворачивают вверх дном весь прежний порядок жизни. Так было, когда он решился уйти из дому, порвать с семьей. Он тяжело пережил это, но свои тогдашние чувства воспринимал как выражение праведного бунта. Другой совершенно неожиданный факт растрогал его по решительно иным причинам. Он словно испытал себя в необыкновенно важном деле. О последствиях он тогда не думал. Просто все так случилось. И придало ему сил. Пробудило удивительную веру, которая была