совсем никак, но все-таки выходит за рамки восстановления фактов — с более поздней драмой, о которой он размышлял. И тем не менее он ничуть не сомневался в том, что подлинные ее истоки выглядели именно так. В его воображении то дело упорно сцеплялось со смертью полицейского Эрлиха. У человека, которого в одно прекрасное утро убили, воткнув ему кинжал в грудь, могла быть другая фамилия, но уж мундир-то непременно был таким же, если он состоял чиновником местной администрации. Конечно, это мог быть какой-нибудь шпик, откомандированный сюда из центра, мастер своего дела или просто заурядный стукач. В таком случае кинжал пронзил бы грудь человека, который никогда не носил мундира. В толпе, окружившей убитого, он не смог бы заметить убийцу. Не смог бы разглядеть и его лица… Он не стал тушить лампу. Снова подошел к окну и стал смотреть, как в парке напротив падают с деревьев листья. Итак, он допустил натяжку. Воссоздавал в своем воображении ситуации по принципу правдоподобия, но придавал им видимость правды. Чтобы усилить ощущение достоверности, он обратился к истории с Серпом. Хотя в той среде, которая интересовала его, реального человека с такой партийной кличкой не было. Точно таким же образом выстроил он и дом адвоката. Точнее говоря, не сам дом, так как он и сейчас стоит на прежней улице неподалеку от старого железнодорожного вокзала, и даже не квартиру на втором этаже этого дома, которую он когда-то осматривал, посетив некоего совсем седого человека, показавшего ему ветхую, в нескольких местах треснувшую японскую ширму и просившего найти покупателя, охочего до таких вещей, но он придумал адвоката и его супругу, посвященную в тайны подпольной работы. И эти фигуры, стало быть, воссозданы тут по принципу правдоподобия. Если бы кому-то пришло в голову искать их прототипы, то, роясь в сохранившихся документах, он наткнулся бы на похожих людей. Что это означает? — раздумывал он, все еще стоя у окна гостиничного номера и глядя на прохожих, покидающих парк, который погружался в сумерки. Здесь все ложь, но здесь ничто не построено на лжи. Ход — лучше не придумаешь. Галерею тех, кто мог интересоваться делом Эрлиха, надо пополнить еще чиновником охранки, который обосновался в здешней тюрьме. Фигуру эту он мог вообразить безо всякого труда. Сомнений тут никаких быть не могло. Следовало лишь представить себе, как повела бы себя такая фигура в других обстоятельствах, более поздних по времени, и связать ее с драмой Властелина, к которой он потихоньку подбирался, следя пока что за судьбой своего незнакомого и анонимного героя. Тьма за окном густела. Казалось, между деревьев поползли потоки тумана, слизывая картину, которую ему хотелось восстановить, но он уже понял, что в описаниях улиц этого города, его домов и площадей придется полагаться исключительно на собственную память. Он представил себе холодное помещение на первом этаже инфекционной больницы, находившейся в то время рядом с железнодорожным вокзалом. Оно было ярко освещено. Несколько лампочек без абажуров низко нависли над столом, обитым жестью. Доктор Б. заканчивает свою работу. Подле него крутится еще один врач, молодой. Доктор посматривает на своего коллегу и размышляет, отчего так необыкновенно бледно его лицо. Обычно вскрытие производит другой врач, но тот, другой, заболел, и его пришлось заменить. — Воздух, коллега, — говорит он, складывая инструменты. — Отчего вы не откроете окно? — Молодой врач улыбается. Улыбка его откровенно вымученная, и доктор знает, о чем думает тот человек. Жалеет его, но мальчик должен попривыкнуть. Молодой человек распахивает окно, и в тошнотворный сладковатый воздух врывается отрезвляющая, бодрящая струя. За столиком возле холодной печки сидит полицейский чин. Курит и разглядывает врачей. — Смерть, — говорит ему доктор, — наступила сразу же после первого удара… — Полицейский лениво кивает головой. — Так зачем же им было бить еще три раза? — спрашивает он, гася папиросу и поднимаясь из-за стола. — Это расправа. Допускаю, доктор, что так поступают из страха. Ведь один удар — да такой глубокий и точный — должен ранить человека смертельно… — Он подходит к анатомическому столу. Откидывает испачканную кровью простыню. — Что за идиотизм! — морщится он. — Он словно улыбается нам. Да посмотрите же… — Доктор уже около умывальника, тщательно моет руки под краном. Все-таки поворачивает голову. Лицо покойного и в самом деле озаряет необъяснимая улыбка. — Если он смеется надо мною, доктор, — тем же тягучим тоном продолжает полицейский, — стало быть, знает что-то очень важное, до чего с вашей помощью мы, надеюсь, докопаемся… Вряд ли он улыбался своему убийце, как вы полагаете?.. — Вы правы… — отвечает доктор, метнув взгляд на склонившегося над соседним краном молодого врача. — Меня тревожит только то, что вы ждете от нас протокол еще сегодня. — Не я, милостивый государь, — отвечает чиновник, — мои начальники. Возможно, они хотят еще кого-нибудь прислать на подмогу… — Он снова поворачивается к столу, на котором лежит труп, и опять склоняется над ним. — Заменить его, однако же, некому. Из записок, которые я нашел, — он косится на обоих врачей, — в его письменном столе, можно понять, что он напал на след, который мог привести к раскрытию всей здешней заговорщической сети. Он работал над этим долго и основательно. Стоит ли удивляться, что его смерть так взволновала чиновные верхи… — Полицейский отходит от стола, приближается к окну и делает глубокий вдох. — Видите ли, господа, во всем этом я не нахожу ничего веселого. — И, не глядя на согнувшихся перед умывальниками, добавляет: — И вам тоже радоваться нечему… — На пороге появляется санитар. В руках у него парадный мундир капитана Эрлиха. — Готово, пан доктор? — спрашивает он. — Можно его сшивать?.. — Доктор Б. утвердительно кивает головой. Санитар с едва заметной усмешкой наблюдает за молодым врачом, который стянул с себя халат и покрасневшими от долгого мытья руками принялся расстегивать воротничок рубашки. — А затем, — прибавляет он, — наденем на него этот красивый мундир… — Когда они выходят во двор и вместе с сопровождающим их полицейским направляются к административному зданию, где им предстоит составить протокол о вскрытии, двое мужчин уже вносят в прозекторскую массивный гроб.
Серп вернулся в начале недели, но увидеться им предстояло только в четверг. В те несколько дней — от освобождения до их встречи — ничего достойного внимания не произошло. Из разговоров в кондитерской Павел вывел, что никого пока не арестовали. Родственника Беднарских уже освободили. Сам Беднарский, правда, еще сидел, но на допросах упрямо твердил, что обнаруженные при обыске в его квартире листовки были подброшены и он знать не знает, кто бы мог такое сделать. Объяснение наивное, но трудно было придумать что-нибудь поудачнее. Павел поселился у дальнего своего родственника, поблизости