этот вопрос. Ему хотелось сказать, что дело не только в том, оправдать или обвинить человека, совершившего тот ужасный поступок. Что никакой правды — будь она самая чудовищная — скрывать не следует. Там, в монастыре, они забывают, что над каждым несчастьем надо склонять голову, ибо это дает возможность отыскать истины, о которых они забывать не вправе, а об этом преступлении они ведь хотят позабыть, делая вид, будто бы его и вовсе не было. И вот уж впадают в праведный гнев всякий раз, когда, словно укор совести, словно тьма, поднимающаяся из страшной бездны, напоминает о себе это преступление. Они предпочитают видеть себя в ореоле святости, которой они призваны служить. Будто бы со всякой святостью не соседствует и падение. Они думают, что некое высшее право им-то уж не позволит впасть в ничтожество. Омерзительное отсутствие смирения. — А кто же, Павлик, — кузен с необыкновенным удовольствием давал выход своей злобе, — присвоил теперь себе право судить их? — Он протянул матери пустой стакан и умолк, пока она наливала ему крепкого чаю. Павел улыбнулся. К счастью, кузен не заметил его улыбки и продолжал витийствовать: — Любители скандалов, типы, стремящиеся опаскудить в глазах людей то, что еще чисто?.. — Воцарилась тишина. И лишь мать согласно кивала головой. — Ты, Люциан, вот о чем подумай, — начал Павел, — а может, это столь страшное дело и должно было случиться, чтобы выбить их из благодушного состояния? — (У кузена от удивления рот растянулся до ушей.) — Дабы избавить их от гордыни, которую они выставляют напоказ, словно свои белые рясы? Они кичатся своим превосходством над окружающими, но это чувство превосходства порождает в них лишь дерзость. И презрение к тем, кто думает не так, как они. Они мечут громы и молнии на разложившийся мир. Не хотят взять на себя долю общей нашей ответственности за милосердие и за грех. Откуда у них такая малодушная гордыня? Неужто они живут в одной только святости? Они говорят, что их преследуют за веру. А не за алчность, не за пройдошество, не за невежество, которые бросаются в глаза всякому, кто пожелает чуть попристальнее к ним приглядеться. — Так что же, они хуже нас? — спросил наконец кузен. — Нет! — ответил Павел. — Среди них наверняка есть и такие, кто лучше нас. Достойные уважения. Но есть и жадюги, и ловчилы. Словом, они такие же, как и все. Стараются быть лучше — и это заслуживает уважения, — но ведь не каждому такое по силам. Не выросли же у них, черт возьми, крылышки из девственно-белых лебяжьих перьев… — Не суди, — торопливо бросила мать, — и не судим будешь. — Меня уже осудили, — буркнул он. И вспомнил пожилую даму, с которой ехал в одном вагоне в Варшаву. Она кляла на чем свет стоит клеветников, чернящих бедных монахов. Когда он спросил, отчего она делает это с такой страстью, дама ответила, что она их посланница… Больше вопросов Павел ей не задавал. Придет время, подумал, и он задаст еще один вопрос, пусть даже монастырские отцы церкви, кузен и все их почитатели, как та дама с поезда, разорутся, как стадо индюков… Из газеты, которую после этого спора он забрал с собой в комнату, Павел узнал, что накануне на городском православном кладбище похоронили со всеми полагающимися почестями капитана Эрлиха. В заметке старательно перечислялись заслуги покойного, его награды, хвалили капитана за выслугу лет, что помогло тому, несмотря на молодые годы, занять высокую должность. Особо отмечалось, что в похоронах приняла участие многочисленная, прибывшая из российской глубинки семья, а также губернские чиновники и друзья усопшего. Отложив газету на столик, стоявший подле кровати, Павел вспомнил, как капитан возвращался из тюрьмы домой — квартиру он снимал в пригороде. Обычно Павел поджидал его в извозчичьей пролетке, номер которой еще в тот же самый день спешно закрашивали. Полицмейстер ездил обедать в одно и то же время. Садился один, без охраны, в свой экипаж, и они отправлялись в путь по оживленным улицам города. Порой капитан останавливался возле магазина русской книги. Исчезал там надолго, выходил с солидным свертком. Однажды приказал кучеру подождать у парикмахерской. Вышел оттуда вместе с женой. Павел видел ее тогда в первый и последний раз. Молодая, высокая женщина с красивыми светлыми волосами, которые выбивались из-под большой, низко надвинутой шляпки. По дороге они без умолку разговаривали, смеялись, показывали друг другу какие-то мелочи. Еще кто-то — кажется, это делал не один и тот же человек — по утрам провожал капитана от дома до тюрьмы. Тогда он, как правило, нигде не задерживался, ехал быстро и появлялся в тюрьме всегда в одно и то же время. За несколько дней до приведения приговора в исполнение, когда все уже было тщательнейшим образом подготовлено и ждали только, когда им сообщат точный срок, Эрлих, выйдя из тюремных ворот, отпустил кучера и пошел пешком к центру города. Он был в сером шерстяном костюме. В первый момент, когда ворота раскрылись и Павел увидел направляющегося на улицу мужчину, он не узнал его, и только когда Эрлих подошел к экипажу, понял, что это он и есть. И Павел выскочил из пролетки. На всякий случай велел извозчику ехать за ним, если только это окажется возможным. Он ведь не знал, куда пойдет Эрлих, не сядет ли дорогой в другой экипаж. Подумал, что у полицмейстера, вероятно, какая-то встреча и он не хочет, чтобы его узнали. Капитан шел ходко. Пересек базар — здесь было уже не так людно, как утром и днем, — миновал электростанцию. Павел старался не упустить его из виду. Тот даже не оборачивался. Легко поигрывал тростью. Он ничем не напоминал человека, который ежедневно облачается в полицейский мундир. Павел удивился, сообразив, что Эрлих направляется в самый убогий район города. Тротуары тут были все в грязи, по обеим сторонам улицы тянулись маленькие деревянные домики за покосившимися заборами. Они свернули в узенький проулок. Заметил или прозевал ехавший следом извозчик этот их маневр, Павел не знал. Пройдя шагов двадцать, Эрлих вошел в, казалось, вот-вот готовую рассыпаться развалюху с покатой, покрытой потрескавшимся толем крышей. На улочке не было ни души. Извозчику пришлось проехать вперед. Остервенело зашлись сонные собаки, ребятишки прилипли к окнам. Павлу не хотелось привлекать к себе особого внимания. И он сделал еще несколько шагов, закурил. Из ворот соседнего дома показалась тележка. Пожилой мужчина с трудом тянул ее за собой. Павел не разобрал, что в тележке, товар был тщательно прикрыт мешками. Тележка нырнула за угол. Он прислонился к забору. На часы не посмотрел. И не