– Господи, – кричу, на все четыре стороны света, – жива Хатынь, жива! – кричу от радости и уже по-другому смотрю вокруг. Никого и ничего нет, кроме крестов и надгробных плит. Но, я-то знаю, что все живы, и я поняла, что я правильно сделала, что через столько лет вернулась в любимый край к любимым Белым Росам, где мне всё знакомо, где каждая травинка, дерево, цветы, даже камни всё помнят. Помнят весь ужас произошедшего. С раскрытым сердцем принимаю часть ваших мук и уезжаю к себе в Казахстан. Но я еще приеду, чтобы узнать то, о чем не знает никто…
ПОМНИТЕ,ЛЮДИ. (ПОСВЯЩАЕТСЯ ЕВРЕЙСКОМУ НАРОДУ)
Поезд резко затормозил, страх сковал всё тело Рахели. Пока ехали, мучились, была хоть какая–то надежда, даже маленькая, что пока едем – живем. Хотя умирали каждый день. Так и ехали, живые и мертвые, зачастую невозможно было отличить, где кто сидит или лежит. Сил не было даже повернуться, только лихорадочно работал мозг. Шли воспоминания детства, юности.
Детство и слезы подступали к глазам, невозможно совместить радость жизни в детские годы.. И что сейчас?
Семья была истинно верующая. Мама до сих пор в памяти, мамино милое и доброе лицо. Как она помогает сейчас в трудную смертную минуту жизни. Папа, добрый, но как будто вседа чувствовал себя, в чем-то виноватым и от этого черезмерно услужливый, но не навязчивостью своей, а воспитанностью и культурой поведения. В семье чтили Бога, и отношения между членами семьи были добрыми и радостными.
Как же хочется снова вернуться в детство, забыть этот кошмарный сон! Кажется, что это всё неправда. Вагон забит до отказа, а люди все едут, не имея возможности ни умыться, ни покушать, ни сходить в туалет. От резкого торможения люди перемешались, везде крик о помощи, но и вздох облегчения, что закончилось страшное путешествие. Радость и надежда засветились в глазах людей.
Рахеля кое-как смогла подняться и, не чувствуя ног, в общей суматохе сошла на землю. Наконец-то можно свободно дышать. Даже воздух, свежий воздух, заставил закружиться голову и столь мучительный кашель и голод отступили на какой-то миг. Очнулась Рахеля от резкого, лающего голоса. Всех пленных начали делить.
И снова детство, – как давно это было. Воспоминания нахлынули таким потоком, что невозможно было удержать ясную мысль. Всё перескакивало с одного события на другое. Господи, только, когда вспоминала себя входящей в синагогу, наступало облегчение; как будто я снова маленькая и счастливая. Вспоминался субботний день – каждая суббота была праздником. Этот день мы отдавали Богу, собирались долго, торжественно, тщательно. Шли, чувствуя на себя восхищенные взгляды.
«Рахель, – спрашивала мама ,– ты не устала дочка?». А я от восхищения, что иду с родителями, готова была шагать и шагать.
У входа в синагогу нас встречал раввин. Он всегда находил для меня ласковые слова, словно чувствовал, какие испытания придется пережить мне. А вот я уже девушка, и так похожа на маму. Школьные годы так и кружатся, кружатся.
Учеба мне давалась легко. Мечты, мечты… А как заглядывались на меня парни! И опять синагога, и опять детство, и опять ласковые руки мамы. Раввин и его ласковые слова как бы давали теперь силу к терпенью. И опять мама и ее голос «Рахеля, – дочка, ты уже невеста, и какая же ты красивая и умная. Как у тебя горит все в руках. Господь наш не оставил тебя без благословения, дал тебе всё – красоту, ум, милосердие, скромность. Рахеля, доченька, как же сложится твоя жизнь?»…
И вот мы с мамой уходим в будущее. Мама рисует картины моей жизни. Мы обсуждаем, за кого мне выйти замуж, проходит разговор до того момента, когда мама, моя мама уже бабушка и такая же молодая, красивая и счастливая, а папа? Да папа от наших мечтаний и разговоров только потихоньку улыбается.
Я нечаянно разбила мамину чайную чашку. Какая красивая она была! Казалось, что цветочки живые, и стоит сильно зажмуриться, а потом резко открыть глаза, а цветочки будут расти уже в саду. Когда разбилась чашка и ничего волшебного не случилось, как я плакала, думая, что живые цветочки умерли.
Так что же теперь случилось со мной? Как быть? Всё во мне начало протестовать «Жить», – шептала я, – жить!». И опять толпа народа. Я поняла, что скоро и моя очредь раздеться.
Боже милостливый, как быть? Я ясно увидела, что прямо передо мной смешались чьи-то косы, тоненькие и седые, роскошные, черные, длинные косы. Я то теряла сознание, то опять приходила в себя. Только не это, только не это, мозг работал четко, и когда я поняла, что это мои косы режут и что они как бы все в крови.
Вместе с косами уходила жизнь. Я понимала, что я умираю. Это казалось уже точно. Я не смогла видно пережить этот момент и как бы провалилась в бездну, и не люди-призраки, а их косы все заполняли и заполняли это пространство.
И опять детство, и опять разбитая чашка. «О, Господи, – взмолилась я,– да разве можно принять такие мучения?».
Шум, гам заставили меня уже в который раз очнуться, и как искра надежды, – мы будем жить, нас повели мыться!
Такого прилива радости жить не было никогда. Стоим и ждем воду, радуемся, и опять что-то происходит с нами, становится трудно дышать, горит и першит в горле.
От безысходности люди ложатся на пол, здесь прохладно, и наступает облегченье, но нас столько много, что мы падаем друг на друга. Агония, тела в конвульсиях, от нехватки воздуха и обжигающей боли в груди кто-то уже умер, а кто-то цепляется за жизнь, надеясь выжить. И вот уже на тележки погружают мертвые и еще живые тела. А огромная печь работает без перерыва.
В последнее мгновение Рахеля ощутила что-то горячее и жгучее. «Это, наверное, мамины руки», – успела подумать она…
Мы преклоняем головы перед зверски замученными узниками. Вечная память им, безвинно убиенным. Вечная слава им, достойно прошедшим весь зверский путь – уничтожение нации.
Пусть у каждого из нас появится и останется навсегда в памяти нашей частичка священного пепла сожженных людей. Помнить и помнить. И будет преступлением о них забыть.
В каждом цветочке, дереве, травинке, во всем, что окружает нас, осталась боль ушедших лет, и только один Господь, единственный, дает нам силу и надежду жить дальше. Жить и любить весь мир, всех людей. Я предаю проклятью даже память о тех фашистах, что