Я хмыкнул, поднял руки в успокаивающем жесте. Снял шлем с наносником, чтобы выглядеть не так угрожающе.
– Я приехал с миром, – заверил ее. – Отсюда ведь ближе всего до Торренбурга?
Она вздрогнула. Посмотрела на море, где, наверное, виднелся остров. Я проследил за ее взглядом, прищурился, но ничего не увидел. Должно быть, из-за сумерек и седого тумана, застившего горизонт.
– Не плывите туда, господин. – Голос женщины был хриплым, словно ощетинившееся занозами дерево.
Я снова хмыкнул.
– Я ведь не первый, верно? Кто-то недавно тут побывал?
Она кивнула, не глядя мне в глаза. Я мог показать княжеский перстень и велеть ей говорить. Или обнажить меч и заставить ее все мне рассказать. На пару мгновений я даже почувствовал искушение, укол нетерпения – но преодолел его. Эта женщина была тверда, как выглаженные ветром стены ее дома. Кроме того, она предупредила детей. Она боялась чужаков, знавала насилие и угрозы. Я добьюсь большего лаской и спокойствием, а не суровым словом и угрозами.
Я ждал. Темнело, ветер оглаживал стебли трав на дюнах и колыхал сохнущие рыбацкие сети.
Она покачала головой, словно отгоняя навязчивую мысль.
– Видите, господин, – сказала она наконец, словно без уверенности, – дом у меня бедный, но немного хлеба, рыбы и пива найдется. О коне не беспокойтесь, – добавила она, заметив, как я оглядываюсь на гнедка. – Только расседлать бы его. Ребятишки отведут в сарай, напоят, сена положат.
– А расскажете мне о Торренберге? – спросил я быстро. – И о том человеке?
Она проворчала что-то и гневно замолчала. В густеющих сумерках я видел ее губы, сжатые и окруженные сеточкой мелких морщин. Не проронив ни слова, она выжала постиранное, развесила на веревке и, не оглядываясь на меня, направилась в сторону хаты. Я пошел следом. Склонился на пороге, отстегнул пояс с мечом и положил под стену вместе со шлемом, перчатками и кинжалом. Хата была низкой, покосившейся и бедной. Всего-то несколько предметов обстановки, контуры которых проступали в толике света, падавшего сквозь затянутое рыбьим пузырем окошко. Печь, лавка, сундук, кривой стол, какая-никакая постель, глиняный кувшин, две миски. Рыбацкие сети, растянутые под потолком, словно огромная паутина. Воняло рыбой, гниющими водорослями, илом.
Сдержанным жестом она указала мне место на лавке. Я уселся, приглядываясь. К сгорбленной спине, линялому платку, скрюченным шишковатым пальцам, к выщербленной глиняной посуде, на боках которой отсвечивал огонь из очага. Между мной и этой женщиной разлилась тишина. Не доверительная, но и не враждебная. Славная и наполненная глубоким смыслом.
Мы одновременно взглянули в окно – туда, где за дюной исчезли дети. Рыбачка покачала головой, отвечая на незаданный вопрос. Нет, в хате они не появятся. Наверняка поспят где-то в сарае на сене, рядом с моим конем и козами, чье блеянье я слышал.
Я знал, что даже у этой женщины есть своя история. Малая, нескладная, пропитанная запахом моря, сетей, рыбы. Ее собственная. В тени Торренберга не могло быть иначе.
Я ждал.
Знал, что этим вечером, во мраке и отсветах пламени на глиняном горшке, мы заключим договор. Мое молчание за ее тихие хриплые слова.
– Я вдова, – отозвалась она наконец. Села напротив меня на кривоногом табурете, оперлась локтями о стол, сдвинула с головы выгоревший платок. Погрузила пальцы в спутанные волосы. – Мой муж погиб в море. Сны его пожрали. Слишком далеко с сыновьями старого Дерана отплыли они в сторону острова.
Я молча кивнул. Она смотрела бледными глазами в пространство, в только ей известное прошлое.
– Вышли в море утром, – говорила она. Брови ее сошлись на переносице, будто крылья ласточки. – Над водой стоял туман, но выше сияло солнце. Позже мне говорили, что он сам их подговаривал, но я не верю. Это они. Молодые еще. Смелые. Увидели под водой косяк рыбы, поплыли в сторону острова. И вдруг оттуда что-то пришло. Их объяло черное облако. Вернее, только его. Остальные стояли на корме лодки, в солнце. А на носу был туман. И мой Аррэ, который в нем кричал. Размахивал руками, словно отгонял рой пчел. А потом упал лицом вперед, свесился через борт. Облако черноты отступило. Парни Дерана выловили его, но он был уже мертвый.
Брови словно свело судорогой, а блеклые глаза продолжали всматриваться в невидимое прошлое. Я думал, что она замолчит. Что подарит мертвому минутку тишины. Но нет. Она продолжила нескладный рассказ, и только шишковатые пальцы ощупывали край стола.
– Тогда-то я и стала плетельщицей, чтобы не подохнуть с голоду. Сюда заглядывали бабы рыбаков, порой приносили хлеб, сыр, рыбу. Приходили посидеть, помолчать со мной. Увидели, что я умею плести сети и латать их. Есть у меня это умение в пальцах. И сказали своим мужикам. С той поры я для всех тружусь, для всего села.
Я ждал. Мои вопросы висели в воздухе. О Торренберге. О нем. Но ей нужно было сплетать рассказ, словно сеть. По собственным правилам.
– Бывали такие, кто приезжал, чтобы плыть на остров. Немногие. Но некоторые добрались аж сюда. Уставшие, запыленные. Лишенные сил. С тем голодом в глазах, с пустотой. Для них на земле уже не осталось ничего, и поэтому они хотели заблудиться во снах. Потому что каждый из них что-то потерял. Любимую женщину или ребенка. Или мастерскую и добро. Или все сразу. Прибывали к нам, потому что наша хибара подальше от села стоит, первая от тракта. Как и вы, господин, прибыли.
«И как он», – хотелось сказать мне. Но я смолчал. А она коротко взглянула на меня, словно только что заметила мое присутствие. Потом снова засмотрелась в невидимое.
– Мы не отговаривали их, – продолжала она. – Но прежде чем они отправлялись, мой Аррэ провожал их в село, чтобы они увидели старого Склайяра. Он единственный был на Торренберге. Давно. Эти, что приезжают, обычно пытаются поговорить с ним. Выспросить. А потом молча разворачивают лошадей и уезжают, только пыль за ними столбом.
Это был момент – тот единственный, – когда я мог задать вопрос.
– Но он ведь не уехал, верно?
Она бросила на меня взгляд: острый, словно кинжалом ткнула.
– Нет.
* * *Она знала этот звук. Конские копыта по песку. Звук прорезался из тишины, между мерным шумом волн, шелестом трав, криками чаек. Она не стала поворачивать голову. Пребывала в своем вдовьем ожидании, стоя на берегу, жертвуя минутку молчания безымянным морским божествам, а бессильный гнев – синеватому абрису далекого острова. Услышала, как всадник соскочил с коня. Тот фыркнул; потом захрустели шаги.
Этот человек спросил о лодке. Провалившейся глубоко в песок, обросшей ракушками и водорослями, гниющей, мертвой – как мертв был Аррэ. Она покачала головой. Не могла плакать, но не могла и говорить. Слова утонули, ушли, завалило их пластами влажной земли.
– Я должен