– Из того, что я знаю, ты воскрешен из останков, найденных на борту «Волщана» трезубцем отца. Добавь себе шестьсот лет.
Она почти уснула в ванной. Но вода слишком быстро отдала тепло, и Анжелика очнулась, вся дрожа. Вытерлась, расчесала волосы.
Гроза уже закончилась (Африка – это мужчина, его гнев и наслаждение никогда не длятся слишком долго), и Макферсон открыла окно в холодную влагу ночи. Ночь была темной, безлунной, но Анжелике достаточно было лишь закрыть глаза, чтобы увидеть тот же пейзаж, который все эти годы, день за днем выжигали в ее мозгу фрески отраженной жары: наполовину – сухие прибрежные пустыри, наполовину – серебристо-синий океан.
Во время первых ночей, проведенных в этой келье, Анжелика (но какая Анжелика? – не эта, другая, пятилетний щенок) боялась выглянуть в окно; впрочем, в сумерках, да и днем – тоже. Ее пугали эти бесконечные пустоши, две бесконечности двух стихий. Но когда уже взглянула – не смогла отвести взгляд: после снились ей пробуждения в одиночестве, в абсолютно тихом безлюдье, где даже молчание оставалось криком, более отчаянным, нежели сам крик. Артур, сын Муэ, старше Анжелики на семь лет, с позволения отца Френета брал ее на прогулки по околицам монастыря и селения Пурмагезе. Постепенно прогулки удлинялись до нескольких дней (а потом и дольше, до пары недель), до вылазок, экспедиций вглубь черной Африки. Это продолжалось, пока семью Муэ не изгнали из Цивилизации; Артур улетел из Пурмагезе. Анжелика ходила одна. Иногда к ней присоединялся кто-нибудь из иезуитов. Например, отец Мерво был увлеченным охотником, показывал ей шрамы, оставшиеся от когтей льва, клялся, что – оригинальные. Вместе они ходили на слонов. Когда она впервые увидела смерть слона, у нее перехватило горло. Этот зверь умирал, словно бог. Охотники в таком случае допускают наибольшее из возможных святотатств. Старая самка стояла на холме, подняв хобот, чтобы поймать предчувствуемый уже запах. Пуля Мерво пробила слонихе толстую кость черепа и уничтожила мозг. Самка не успела даже затрубить. Стояла еще миг – недвижность памятника, – а потом начала падать. Падала, падала, падала – у Анжелики едва не разорвалось сердце – она все падала. Они почувствовали, как вздрогнула земля, когда слониха наконец рухнула в траву. Величие этого зверя слишком велико; величие его смерти дотягивается до реестров, зарезервированных для мистических переживаний. Она поверилась отцу Мерво: – Иной раз мне достаточно выглянуть в окно, и вижу их, стоят над пляжем, самец, самка, молодняк. Ты не должен был ее убивать. – Отец Мерво в ответ сказал ей нечто жуткое: – Сердце охотника, ангелочек. Пойдешь и выследишь. – Она бы скорее руку себе отрезала! Впрочем, в любом случае не было времени для очередных путешествий. Отец Жапре, лингвист, начал с ней свой метаязыковый курс. В Пурмагезе именно в таком ритме и шло обучение: тематическими рядами. Дни и ночи уходили у нее на закрепление грамматических мнемосхем, выведение целых словарей из заданных процессов Субкода. Но сны, сны были бессловесны. Она видела стадо. Самец-проводник поворачивал к ней огромные бивни, темно-желтые от растительных соков. Пока как-то утром к ней не наведался отец Френет и не сказал, что, в виду ее явной и непреходящей рассеянности, отец Жюпре останавливает дальнейшие лекции. Отец Френет знал о слонах. Благословил ее и попрощался. Не было в том никакого принуждения, лишь призыв исполнить повинность возраста. Через две недели ей исполнялось шестнадцать. Она упаковала рюкзак, забросила на плечо тяжеленный абмер (подарок от отца Мерво) и покинула Пурмагезе. Никто не пойдет с ней и никто не пойдет за ней, если она не вернется сама, она хорошо об этом знала; среди прочего, именно за это родители присылаемых сюда детей платят ордену – за право на риск. Несмотря на это, хотела взять с собой Жоа, который учил ее иероглифам земли. Но тот лишь покачал головой. Поэтому она отправилась одна. В конюшнях Пурмагезе было вдоволь коней, не генимальных, но все равно достаточно выносливых и умных, привитых от континентальных болезней; но все же, Анжелика пошла пешком: так ходят все охотники. Я не охотник, я не охотник, приговаривала сама себе, не убью слона. Ее абмер – был ручной, макроматериальной работы карабин под безотдаточный твердооболочный патрон калибра.540; в традиционных карабинах подобного рода приклад при каждом выстреле выбивает плечо из сустава. Анжелика знала пути слоновьих переходов, большие и меньшие стада пересекали Африку одними и теми же тропами вот уже сотни лет, были у них свои грязевые бассейны, рощи для выпаса, пустыни и болота умирания. Она шла на восток, против солнца – душными полднями, морозными ночами, когда иней серебрится на остриях трав. Просыпаясь у погасшего костра, видела неимоверно яркие глаза гиен, что подкрадывались, чтобы выжрать не слишком глубоко закопанные экскременты. Застрелила трех, когда подошли слишком близко; пули абмера дырявили их, словно невидимое, с кулак толщиной, копье. Она шла, и за время всего путешествия не заметила ни единого человеческого существа. Насколько видела вокруг из-под широкополой шляпы, насколько бы увидела, поднимись в воздух хоть и на километр – Анжелика была здесь единственным человеком. Поняла, что вот уже неделю не произнесла ни слова. После всех тренировок с отцом Жюпре ее так удивила эта естественность полного отвыкания от языка, что она не она смогла сдержаться и заговорила с увязавшимся за ней медоедом; собственный голос звучал как чужой. Кто это говорил? Птица тоже прислушивалась, клоня головку. Молчание опасно. Пока шла, бормотала себе под нос: – Где они, куда ушли…?. – Закончилась еда. Она подстрелила антилопу, толстого телка, такое мясо наилучшее; вся перемазалась в крови. – Я охотник, конечно, я – охотник… – Умылась в ручье, а выходя из него, увидела на противоположном берегу на сухой земле углубления, похожие на тарелки. Готес оценил бы их в три-четыре дня. Упаковав прокопченные лучшие куски мяса,