Когда тени удлинились, она встала, и они двинулись дальше. Анжелика шла медленнее. Теперь уже ничего не говорила. Перед закатом подстрелила искалеченную антилопу, что сама приковыляла под ствол. Анжелика разожгла костер и, высоко закатав рукава мокрой от пота рубахи, освежевала животное, разделала тушу. Отец сидел на камне, согнувшись, воткнув локти в колени, шляпу сдвинул на самую границу коротко стриженных волос. Отблески быстрого огня оживляли его неподвижное лицо. Максимилиан смотрел, как дочь управляется с добычей, руки ее были по локоть в крови.
Тогда он и заговорил, впервые после того, как они покинули Пурмагезе:
– Я мог бы в тебя влюбиться.
Захваченная врасплох, она подняла голову и пробормотала:
– Я ведь, кажется, твоя дочь.
– Да, теперь точно вижу, что – моя, – усмехнулся он. – На самом деле все мы влюбляемся в самих себя.
Анжелика не знала, что ответить, потому лишь насадила окорок на оструганный колышек и подвесила над огнем. Вытерла руки.
Уже подготовившись, взглянула ему в глаза.
– Ты пришел взять с меня клятву верности? Прислал мне приглашение в Фарстон. Значит ли это, что я уже свободна?
– Тебе не хватает до совершеннолетия пяти лет.
– И ты станешь держать меня здесь до конца?
– Тебе так плохо у иезуитов?
– Это тюрьма! – вспыхнула она.
Он окинул взглядом ночную саванну:
– Довольно обширная.
Анжелика вскинулась:
– Ты знаешь, о чем я. Ты сослал меня сюда.
– Как думаешь, почему?
– Да-а, не сомневаюсь, причины у тебя были.
Отец покачал головой – аж хрустнуло в шее.
– Все родители делают некий выбор, когда решаются завести детей. Мы, из Первой Традиции, не манипулируем генами. Но никто не отказывает нам в праве выбора того, каким образом дети будут воспитаны. Это часть Традиции, это всегда была прерогатива родителей. А ведь через воспитание мы формируем детей даже сильнее, нежели просто вылепляя их ДНК. Традиция дает мне двадцать четыре года. Я намерен их использовать. Не удивлюсь, если к тому времени получу дочку, которая меня ненавидит; но я весьма разозлюсь на монахов, если эта дочка не окажется сильной, умной, самостоятельной женщиной. Через век-другой мы встретимся на каком-нибудь из приемов в замке, и тогда – скажешь мне, плохо ли я поступил.
– Тогда – скажу.
Она вспомнила, что Джудас Макферсон знает генерала иезуитов с незапамятных времен. Это «Гнозис» купила для ордена Пурмагезе. Уже неоднократно он присылал сюда своих внуков, своих детей. Взращивал свою семью, как взращивают экзотические сорта цветов. Что можно к такому отцу чувствовать? Что куст чувствует к садовнику, чья рука его обрезает?
Наверное, он заметил этот вопрос в ее глазах.
– Как думаешь, согласно какому образу воспитываются дети? – вздохнул он. – По сути, цель здесь лишь одна: сделать из них хороших людей. Независимо от того, как те или другие определяют «хорошего человека». Ты согласна?
Она осторожно кивнула.
– Итак, я убедился, – продолжил Джудас низким голосом, – убедился, что не существует и не может существовать ни одна этическая система, ни один универсальный, общий образчик поведения, более или менее развитый свод заповедей… применение которых гарантировало бы человеку уверенность в правильности выбора. Всегда, раньше или позже – но обычно достаточно быстро – ты оказываешься в ситуации, к которой система неприменима, или же дает противоречивые рекомендации.
– Этическая теорема Гёделя.
– Ведь в жизни мы не оцениваем поступки, сопоставляя их с таким вот образцом. Происходит иначе. Мы сталкиваемся, наблюдаем, реагируем: хорошо; плохо; а чаще всего как-то средне. Всякий конкретный случай – это исключение. Совпадения с правилами редки. Но как тогда – не передавая знание и опыт – как иначе я могу воспитать своих детей? Собственно, только так: добиваясь, чтобы они могли верно реагировать на непредвиденное – чтобы разум мог адаптироваться, распознавать добро и зло в том, что он видит впервые, чего никогда никто не видел. Я говорю о профилировании твоей нейронной сети. Но опять же: мы – стахсы. Я не могу этого делать – не напрямую. Только через влияние на предоставленные твоему разуму раздражители. Что извечно и называлось воспитанием детей.
– Значит —
– Значит – Пурмагезе и орден. Думай о нем как о саде, чья почва содержит нужный химический состав.
– Но не Фарстон, он – нет.
– Не Фарстон.
– Ты подавал бы мне там плохой пример.
– Думаешь, что проблема в этом? В том, чтобы брать пример? Берешь ли ты пример с отцов-иезуитов?
– Я не сделаю такого со своими детьми. То есть…
– Какого?
– Не буду унижать их.
– Наверное. Что не мешает воспитанию. Ибо что тогда его противоположность? Случай.
– По крайней мере, я была бы уверена, что случай не имеет на меня никаких планов; что я сама не оказалась запланирована.
Но кроме горечи было в ней еще и теплое удовлетворение: что он не покинул меня, не забыл, все эти годы, в Фарстоне, пусть даже недостижимый физически, – воспитывал ее.
На второй день они перешли дорогу стаду слонов, состоявшему из десяти взрослых особей и двух малышей. Отец задержался и наблюдал за животными где-то с час.
– У вас ведь наверняка есть множество планет с куда более интересной фауной, – заметила она.
Он кивнул и сказал:
– Но это ведь слоны. А о тех зверях я снов не вижу.
Анжелика вздрогнула. Отвела взгляд, чтобы он не догадался. Что еще наследуется? Закусила губу.
Когда они уже возвращались, на последней стоянке, он заговорил о ее планах на будущее.
– Вырваться отсюда, – брякнула она, не задумываясь.
– И?
– И убедиться, есть ли что-то прекрасней восхода солнца над Африкой, – ответила она через миг-другой, заталкивая ногой корягу в костер. Конечно, это была уловка, не искренний ответ; но уловка хорошая.
– Амбиции?
Она покачала головой.
– Их я тебе не дам.
Он засмеялся – приятно, без издевки, она могла присоединиться.
Через несколько дней после его отлета, во время разговора с отцом Френетом, она вдруг что-то в сердцах сказала о Джудасе.
– А мать? – спросил тогда иезуит. – Отчего ты не винишь мать?
– А что она может, ведь —
– Думаешь, он ее не любит?
– Не знаю. Я не знаю ее.
– А его?
– Тоже нет.
– Но решись на искренность: разве в глубине души ты им не благодарна?
– Возможно. Иногда.
– Именно для того и существуют такие школы, как наша, – сказал отец Френет, набивая трубку. – Нося фамилию Макферсон, так или иначе, ты не могла ожидать нормального детства. Родители избрали для тебя Пурмагезе. Безрассудно полагать, что тем самым они хотели сделать тебе плохо. А то, что ты на них обижаешься – это хорошо говорит о тебе. А значит, и об их выборе.
Потому что она родителей почти не помнила, но чувствовала себя их дочерью и тосковала.
Вчера мать взяла ее на верховую прогулку по Фарстону. Первый час они лишь наслаждались видами и прислушивались к дружеским препирательствам коней. Кони, понятное дело, дискутировали о политике.
– Не припоминаю, чтобы вы держали здесь генималов, – сказала