Исправила ошибку, назвала имена, рассказала об их идее, потрясающей идее поэтического сборника с авторскими фото самого Романа Коваля и с Леночкиной графикой, в твердой обложке и на хорошей бумаге, под который оставалось только найти финансирование, потому что нереально же издать такое на деньги поэтов-участниц... О деньгах Вера говорить совсем не умела, и думать тоже, и понятия не имела, где и как их искать — и теперь, стоя на сцене, поняла, что и заводить этот разговор на публике, наверное, не стоило, глупо все получилось, гораздо лучше было бы просто почитать стихи.
Красоткин поднял руку на уровень груди и пошевелил пальцами, будто изображая идущего человечка. Маленькая седовласая Машенька уже встала, их головы наконец-то оказались вровень. Перед тем как подняться во весь свой громадный, даже будучи согнутым в три погибели, рост, Миша сделал зовущий жест — будто подгреб к себе воздух лопатой ладони.
После их ухода в зале стало словно вполовину меньше народу. Вера дрогнувшим напоследок голосом объявила Танино имя и спустилась со сцены. Присела в кресло на краю первого ряда и приготовилась слушать. На Танины стихи, слишком звонкие, звучные, как оптимистичный музыкальный инструмент вроде литавр или пионерского горна, ей нужно было настроиться, собраться, повысить внутренний шумовой порог.
Машинально глянула налево, к выходу. И увидела в дверном проеме загребающую воздух лопату красоткинской руки.
Таня дрожащими пальцами раскрыла сборничек, поднесла его вплотную к лицу, закрыв себя собой же давних прекрасных лет, и начала читать.
Прикусив губу — как неудобно — Вера на цыпочках вышла.
В холле ждали и Миша с Машенькой, и Скуркис, и Берштейн, — когда они все успели выйти?.. и как? — видимо, сообразила Вера, позади имелась еще одна дверь. Таня наверняка видела, а ведь очень тяжело читать, когда кто-нибудь выходит из зала…
Укоризненно посмотрела на них. Скуркис уже сунул в заросли бороды сигарету, без которой не мог выдержать больше четверти часа, Берштейн галантно подавал Машеньке плащ, а Миша Красоткин улыбнулся одной из неотразимейших своих улыбок, похожих на густой березовый лес:
— Верусик! Давай одевайся. Мы идем отмечать… ну-ка, угадай что?
— Миша! Девочки читают. Я не могу, идите сами.
— Угадывай-угадывай, — бросил Берштейн.
За дверью победно взвился высокой трелью горна Танин голос — и стало тихо, затем поплескались, как потревоженная вода в ванне, редкие аплодисменты. Дальше у нас Аглая, надо вернуться, объявить…
— Мальчики, я побежала, счастливо вам отпра…
Зазвучал низкий, с хрипотцой, голос Аглаи; и в тот же миг Вера запнулась, потому что вспомнила и поняла.
— Без тебя отчитают, — невнятно, сквозь сигарету, проговорил Скуркис. — Пошли, именинница. Сколько тебе стукнуло?
— Скуркис, ты скотина, — сказала Машенька, — ты циник и грубое животное, женщинам таких вопросов не задают.
— Семнадцать! — возгласил Красоткин. — Верусику всегда семнадцать. Пошли!
— Неудобно, — она еще пыталась сопротивляться. — Я к вам потом… дослушаю и подойду…
— Мы идем в «Склянку», — сказал Берштейн. — Самое аутентичное заведение в этом городе. А «Склянку» невозможно найти. Она открывается только тем, кого зовет сама.
— Неужели ты слышишь голос?
— Нет, Машенька, но мне показали дорогу.
Конечно, я должна была остаться, думала Вера, это ужасно, как я потом посмотрю в глаза девочкам, только самые невежливые люди уходят, едва отчитав свое, кто ж еще будет слушать поэтов, если не товарищи по цеху? Самоуничижительные мысли слипались в цепочку, ритмически синхронную с цепочкой огней посреди проспекта; присмотревшись, Вера поняла, что это маленькие декоративные деревья, оплетенные гирляндами, как красиво… В этом городе она была впервые. А Берштейн и Красоткин с Машенькой ездили каждый год и ее звали уже много раз: ну что ты, это же тот самый фестиваль, сюда едут ВСЕ — именно так, с нажимом, одними заглавными буквами.
Но она отказывалась, потому что была жива мама — тот единственный человек, с которым Вера из года в год отмечала день рождения. Жасминовый чай в тонком чайничке с иероглифами и японской птицей, блюдечко ореховых коржиков, мама их очень любила… и ни одной произнесенной вслух цифры. Их с мамой время давно остановилось, в замкнутом мирке тем легче поддерживать свое, отдельное время, чем он меньше и непроницаемее для чужих. Собственно, в поэтических кругах оно тоже почти не двигалось: фестивали, чтения, посиделки в кафе, череда неизменных знакомых лиц — обаятельнейший Миша, неразлучный с прелестной Машенькой, милый Скуркис, талантливые девочки, великий Берштейн…
Мама умерла весной. А мне сегодня исполнилось пятьдесят семь.
— Вот здесь поворачиваем, — сказал Берштейн. — Все пропускают этот поворот, а я в прошлый раз отметил себе ориентир: вот, видите выщербленный камень?
— Они здесь все выщербленные, — засмеялась Машенька.
— Дальше через десять шагов должна быть арка. Если ее не будет, я, конечно, опозорен.
— Арки здесь тоже везде…
В темноте, такой неожиданной после освещенного проспекта, высокий арочный свод навис тяжело, будто грозовое небо, их шаги по неровной брусчатке стали сдвоенными и гулкими, — а Вера всегда не любила замкнутые пространства и тяжесть над головой, сразу же задавило в висках и остро прочувствовалось, насколько неправильно, случайно, ненужно ее присутствие здесь. День рождения — зачем? Милые, близкие, почти родные люди — кстати, все они ушли вперед и там что-то живо обсуждали, арочное эхо искажало их голоса — она не хотела, категорически не хотела праздновать с ними, выслушивать их неискренние, искренних не бывает в пятьдесят семь, развесистые комплименты, участвовать в общем разговоре о судьбах поэзии и родины… Насколько лучше было бы остаться, послушать хорошие стихи. А потом просто погулять по городу с девочками или вообще одной — выбирая, конечно, освещенные улицы.
Впереди раздался многоголосый восторженный клич, а затем полный глубокого удовлетворения собой голос Берштейна:
— А некоторые сомневались.
— Дай я тебя расцелую, дорогой. Красоткин, отвернись и не подглядывай!
Вера подошла к ним и увидела над головами вывеску, мерцающую в свете голубоватого фонаря витражными буквами из перламутрового и цветного стекла: настоящее произведение искусства.
— «Склянка»! — провозгласил Скуркис; с натужной галантностью потянул на себя тяжелую, толстенную на ребре дверь. — Верусик, ты первая.
Каменные неровные ступеньки уходили в темноту и вниз, навстречу поднимался чадный сладковатый воздух, и путей для отступления не оставалось. А может быть, оно и к лучшему. Возможно, мне было бы сейчас в сотни раз тоскливее, если б никто не вспомнил про этот день.
— ...Нам крупно повезло, что нашелся свободный столик, — сказал Берштейн, усаживаясь между Верой и Машенькой; разыскивать себе пятый стул отправили Скуркиса как самого молодого. — Это очень, очень популярное место. Среди тех, кто знает.
За соседними столиками щебетала в основном молодежь, видимо студенческая, по-птичьи пестрая, в странных