На фотографиях в соцсети он был очень хорош собой – лучше, чем тогда, и это казалось таким несправедливым. Загорелый, белозубый. На ее памяти у него никогда прежде не было таких неестественно-белых зубов. Марина подумала о том, что есть в нем что-то от бессмертного вампира – он напитался ее жизнью и расцвел, возмужал, расправил крылья и улетел к своим длинноногим загорелым женщинам, голубым озерам, пальмам, слонам. Улетел, сбросив балласт, – и ни разу не обернулся.
Наверное, только любовь могла заставить ее после мгновенного, острого укола ужаса от осознания пропасти, что их разделяла, махнуть на все рукой и погрузиться в вязкое, влажное измерение любви Максима.
Их первое свидание состоялось в парке. Максим явился в умопомрачительных расклешенных джинсах и броской разноцветной рубашке с бахромой по нижнему краю. Марина, пришедшая в юбке-солнце и голубой блузке, почувствовала себя поблекшей – серенькая птичка рядом с расфуфыренным самцом.
Они шли по парку, и все взгляды текли в их сторону. Марина чувствовала это и купалась в них, как в теплой ванне. К вниманию на улице она не привыкла, хотя с внешностью ей повезло. Большие темно-карие глаза, матовая бледная кожа фарфоровой куколки, светлые волосы, волной струящиеся по спине, закрывая худенькие лопатки, стройное тело, которое оставалось таковым, несмотря на поглощаемые горы сластей и бутербродов, – все это обещало удивительную судьбу, на которую она втайне очень рассчитывала. Ночами она представляла себя потерянной принцессой маленького, но гордого государства, волшебной суженой принца или, на худой конец, бизнесмена. Утром надевала клетчатое форменное платье и шла в школу с волосами, старательно убранными мамой в толстую блестящую косу, из которой не выбивалось ни единого волоска.
Удивительно, как сильно может изуродовать неверно выбранная прическа, немодное платье… И насколько сильно это может испортить жизнь – особенно когда тебе совсем немного лет, когда самая малость способна погубить.
В Марининой гимназии была принята форма – по словам директора, для того чтобы не давать возможности ученикам из более состоятельных семей кичиться благополучием перед теми, кому повезло меньше. Быть может, идея и была благородной, но ее воплощение никуда не годилось. Дорогие изящные часики на запястье, маникюр, сделанный в салоне за деньги, а не в гостях у подружки, золотая цепочка, высокомерный взгляд – есть много способов показать, что ты куда лучше других, и одинаковость формы никогда этого не изменит.
Машинально Марина вернулась на собственную страницу, нажала «фото со мной». Фото с Аней здесь было немного, а значит, бояться нечего. Зато фотографии, выложенные кем-то из бывших одноклассников – с датами в углу, горящими красными глазами, – нашлись сразу. Клетчатое платье и толстые косы выглядели лучше, чем в воспоминаниях, но по глазам девочки с фото было видно: она так не считает.
С раннего детства Марина знала, что она – не из тех, кто лучше других. Должно быть, ее мама (Марья Михайловна, преподаватель русского языка и литературы в хорошей гимназии, в которой сама Марина оказалась только благодаря матери) очень удивилась бы, узнав об этом… Марина хорошо понимала, что ни победы в олимпиадах по словесности, ни лучшие в классе сочинения, ни работа в школьной газете, ни тем более любовь к чтению и знание литературы и истории, все то, чем так гордилась мама, не делали ее особенной.
Другие делали макияж и маникюр, ездили на море и встречались с мальчиками из старших классов, звали гостей в большие квартиры, пока их родители были в заграничных командировках, смотрели кассеты на больших экранах телевизоров на обитых кожей диванах…
Маринин день рождения никогда не праздновался в детском клубе с нанятыми клоунами (однажды клоуны рассказывали мальчикам непристойные анекдоты в трубе игрового комплекса, и в школе об этом болтали еще долгое время). На Марининых праздниках не бывало детского шампанского и разноцветных зонтиков. Изредка Марину звали на праздники в загородные коттеджи (когда звали сразу весь класс, не желая обижать кого-то). Сама она не могла позвать никого, хотя как-то раз мама предложила пригласить гостей к ним домой – сварить компот, нарезать салатов. Одна мысль об одноклассниках, с брезгливостью переступающих порог их квартиры, рождала в Марине ужас.
Сам факт, что Маринина мама растила дочь одна, еще не делал Марину неудачницей, но вот отсутствие разноцветных лаков, комковатой туши на ресницах, ярких наклеек, кислых жвачек… Все это было куда серьезнее.
Уже в старших классах она поняла, что дело было вовсе не в деньгах. Да, у них не было коттеджей с кожаными диванами, но мама вполне могла бы позволить себе купить дочери модное переливающееся блестками платье на дискотеку, если бы захотела. Но она не хотела.
Марина знала: глупо обвинять родителей в собственных бедах – и все же даже годы спустя замирала во внезапном приступе бессильной злобы… Так терзало одно только воспоминание о том, до чего сильным было ее детское желание заполучить модный пенал, блестящие ручки или юношеское – короткую юбчонку из «крокодиловой» кожи.
Марья Михайловна всегда надевала на работу однотонные костюмы, сшитые на заказ знакомой портнихой. Магазинные вещи не годились для ее нестандартной фигуры, похожей на слегка перекошенные песочные часы. Из косметики – только яркая розовая помада, которую она тут же стирала салфеткой, выходя из здания гимназии, с брезгливым выражением лица, – как будто очищалась от скверны. Марина знала, как красивы волосы матери. До отхода ко сну, когда мать молилась перед потемневшей от времени иконой («Бабушка перед ней молилась даже тогда, когда за это могли расстрелять, Марина»), они струились по спине пленительной волной цвета меда. Марине всегда хотелось прикоснуться к ним именно в этот момент, но она никогда не решалась. В любом случае к утру волосы оказывались надежно спеленаты в безжалостный тугой узел.
Время от времени Марина ловила на себе неодобрительный взгляд матери, даже когда, одетая в скромное домашнее платье, сидела за столом и, как положено прилежной дочери, учила уроки. Не сразу она поняла, что это неодобрение относилось не к слишком мечтательному взгляду или слишком короткой юбке – оно относилось к ней самой, к ней целиком, как будто слишком чувственные губы или нежная кожа сами по себе являлись прегрешением, за которое предстоит заплатить…
Когда-то все между ними было иначе. Марина долго помнила вечера с чтением вслух и походы в театр. Потертый алый бархат, прабабушкин бинокль на бронзовой суставчатой ручке, тонкий бутерброд в антракте, радостное волнение и пыльный сумрак занавеса… Жизнь была очень приятной, пока она во всем слушалась мать, однако достаточно было одного, но яркого