Я подумал немного и добавил:
– Если, конечно не считать Швейцарии. К русской эмиграции здесь он относился с изрядной долей скепсиса. Там у него контакты были, но поверхностные. Эмигрантов он, в целом, жалел, поскольку считал, что человеку следует жить там, где он родился, по принципу «где родился, там и пригодился».
Я замолк, вопросительно глядя на их превосходительство. Услышал вопрос:
– Скажите, Павел, а как у него складывались отношения с женщинами? Был ли он влюбчив или каким-то образом склонный к амурным приключениям?
– Нет-нет, на эти, там, всякие шашни и авантюры было у него строгое табу. Такое сложилось и по жизни. Мы с ним служили в Порккала-Удде, на нашей базе в Финляндии. Он в этой суровой боевой «дыре» прослужил пять лет. Такой тогда была служба на флоте. А у нас, в морской пехоте, матросы служили по четыре года. А там, на базе, практически не было женщин, если не иметь в виду жен офицеров и сверхсрочников. Поэтому мы при всей нашей молодости от женщин отвыкали. Романов у Кости там не было. С одной стороны: из-за отсутствия доступа к женщинам, а с другой, он был невероятно влюблен в свою девушку в Киеве, с которой намеревался составить семейное счастье. Так, к сожалению, не получилось, но привело это к тому, что он долгое время (уже после службы) женщин сторонился. Оно же ведь, Иван Иванович, как? – у одних долгое отсутствие отношений с противоположным полом вызывает неуемную жажду такого общения, разврат и распад личности. А у других притупляется чувство влечения, по привычке и инерции предшествующей жизни, подчиняется разуму. Иначе говоря, стремление и влечение в жизни, естественно, человек имеет, но контроль за ситуацией всегда обеспечивает разум. Костя относился именно к этой категории. Какой-либо глупости в этих делах он сделать не мог, для него это было бы противоестественным.
Я исчерпал себя и внешне спокойно ждал комментариев посла, но про себя я ужасно волновался, понимая, что его слова могут означать приказ о моем сопровождении гроба. Посол молчал долго, уставившись вновь в окно. По его виду я понял, что ему хотелось что-то спросить, но вместо этого он взял ручку и подписал проект телеграммы.
Затем посол по-прежнему молча смотрел в окно, и понятно было, что он решает какую-то проблему. Как и другие чиновные лица посольства, он не ожидал каких-либо серьезных выводов по службе. Ну пожурят, поставят на вид, но все же понимают, что несчастный случай – это одно, а доведение до самоубийства или, того хуже, до преступления – это другое. Последнего в нашем случае явно не видно, и такое мнение всех, а причину несчастного случая нужно искать в голове того, кто уже покинул сей бренный мир. Однако, зачем он это сделал? Нет ответа…
Я сидел и нервно ждал воли его превосходительства. Наконец…
Посол отвернулся от окна, надел очки, взял в руку перо, взглянул на меня, помолчал и, наконец, спросил:
– Вы, Павел, были с Ивановым не просто в хороших отношениях, вы дружили?
– Да, крепко и давно, лет пятнадцать…
– Близкие друзья, как известно, знают друг о друге всё, или, если не всё, то очень многое… В ваших личных разговорах, включая общение за бутылкой, не говорил ли он что-либо такое, что могло, скажем, вызвать у вас удивление или недоумение? Не мог же он быть всегда и всем доволен. Что-то же могло его раздражать или угнетать?
Чувствуя по тону недосказанность вопроса, я молча смотрел на посла пустым взглядом, который, наверное, ничего не выражал. Взгляд этот был задумчивым, поскольку я сам себе до этого задавал подобные вопросы, но ответов так и не нашел. Мне всегда казалось, да так оно и было, друг мой был всем доволен. У него, как он сам говаривал, был «морской порядок» во всем.
Порядок был, а человека нет. Значит, это был не тот порядок: во внешнем проявлении – да, а внутри человека, в его душе что творилось? Правда, и тут для меня вопроса, вроде как, и не было. Мне казалось, что я неплохо знаю душу друга, мы с ним беседовали о многих делах, в том числе сокровенных. Но… чужая душа – все-таки потемки. И, опять-таки, в этом случае мне так не казалось. Что ответить послу? Я пожал плечами и сказал, что ничего необычного, тем более тревожного, я в мыслях и словах Константина не находил.
Посол помолчал, а потом, с видом весьма недовольным, пробурчал.
– Ладно, можете идти.
Я поспешно выскочил из кабинета посла, сам не веря в то, что горькая чаша ехать в Москву меня миновала. Домой я летел, как на крыльях. Настю сдавил в объятьях так, что она еле выдохнула.
– Настя, в Москву не еду.
Вот так. Много ли человеку нужно для счастья?! А для горечи? Для неё надо много, поскольку с горечью человек все же борется, а со счастливой вестью – нет.
Под хорошую новость выпили мы с Настей за ужином по рюмке хорошего армянского коньяка, принялись с удовольствием за трапезу, которая была в меру примитивной, поскольку жене было очевидно не до кухонных тягот, но все-таки под настроение вкусной. И вдруг, звонок телефона. Мы с Настей переглянулись, лица наши вытянулись, решая, кому трубку снимать, друг на друга засмотрелись, а телефон продолжал настойчиво звонить. Внутренне я почувствовал, что этот звонок по мою душу, вышел из-за стола, снял трубку и не слишком радостно сказал: – Хай! – то бишь «привет» по-американски. В ответ слышу:
– Послушайте, Павел Сергеевич, вы, как я чувствую, наверное, расслабляетесь за столом, а мы здесь, в посольстве, еще работаем.
Я смотрел на Настю, а она все своим видом проявляла любопытство. Прикрыв ладонью трубку, я шепнул: «Посол!». А сам постепенно в чувствах своих напрягался.
– Так вот, – продолжал посол, – один вопрос не дает нам покоя. Нельзя, видимо, отправлять гроб в одиночный полет. Сопровождать его следует.
Сердце мое упало: я понял, что приговорен окончательно. А посол рокотал:
– Завтра, то бишь в понедельник, консул обещает закончить формальности с австралийской стороной, а во вторник утром будь-те готовы отправиться в неблизкий вояж.
Посол замолчал, очевидно, ожидая от меня каких-то слов. Но говорить мне