«Как они там? Кто сидит собкором в Уэлене?»
Кукушка в кухне больше не куковала. С детства у меня портилось настроение, если какая-нибудь вещь ломалась, когда я был дома один. Я почему-то чувствовал себя виноватым, хотя был абсолютно ни при чем. Вот и кукушка. Она будет молчать, пока муж матери — медицинский генерал, любитель классической музыки — не починит ходики. Я мало понимал в часах. Как, впрочем, и во всем остальном.
Вечером я позвонил Ирочке. Со своим вторым мужем она жила в коммуналке в двухэтажном доме напротив Госплана. Да и был ли муж? Слишком уж вольно располагала Ирочка временем.
— Привет. Чего это ты в такой вечер дома?
— А ты хотел, чтобы меня не было? Хотел перемолвиться с соседушками?
— Есть тридцать рублей.
— Да, не скажешь, что раньше в вашей квартире жили миллионеры. Могли бы и побольше спрятать в сортире!
Я понял: финансовый кризис Ирочка каким-то образом уже разрешила.
— Я думала, ты улетел… — она тянула время, прикидывая, как со мною быть.
Женщина, у которой все впереди, не должна отказываться от тридцати рублей. На всякий случай.
— Вот что. Смотайся-ка ты в магазин, раз тебе деньги некуда девать. Мы подъедем!
— Да кто это «мы»?
— Не жмись. Тридцать рублей все равно тебя не спасут. А как приятно посидеть в хорошем обществе.
— В чьем именно обществе?
— Не бойся, не бойся, всё дорогие и близкие тебе люди. Ты сам виноват. Хотел сделать доброе дело — получай!
— Притащишь какую-нибудь рвань.
— Такую же рвань, как ты сам, — неожиданно обиделась Ирочка.
И гудки.
МОСКВА (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
Неприкаянность водит по жизни людей беспорядочными маршрутами. Объединяет в компании вне зависимости от взаимных симпатий и антипатий. Отсюда скандалы, мордобой. Мне оставалось только ждать и гадать: кто пожалует?
А в прежние годы нравилось сиживать с товарищами за столом, вести пустые разговоры, блистать остроумием. Сидение за столом перемещало в веселый интересный мир, где собственная персона обретала значительность, слова — смысл и весомость.
Но так было раньше. На Чукотке у меня было время читать, я набрел на слова, что следует быть жестоким к себе, если не хочешь, чтобы к тебе были жестоки другие. Претворение в жизнь этого совета, однако, потребовало ответа на вопрос: а во имя чего, собственно, надо быть жестоким к себе? В те дни это было ночное сочинение романа, но оно, к сожалению, не спасло от жестокости других. Напротив, укрепило в мысли, что жизнь — слепая железная птица — бьет клювом по черепу кого попало. Ей совершенно плевать, жесток ты к себе или нет.
Звонок в дверь. Пожаловали гости. Ирочка привела с собой моего начальника Жеребьева и моего друга Клементьева. Кое-что они с собой даже принесли. Я умилился.
Длинные, как хворостины, тени ложились на скатерть. Солнце лезло в стаканы. Нашу компанию охватило радостное возбуждение, как и большинство компаний в подобные мгновения. Вдруг подумалось: ничего ведь в сущности нет плохого, чтобы вот так посидеть, расслабиться перед дальней командировкой. К тому же в обществе друзей.
Андрей Жеребьев, мой нынешний начальник, был совершенно сед в сорок лет. Я ни разу не видел его в костюме. Он любил носить джинсы, кожаные пиджаки, ботинки на толстых узорчатых подошвах. Резные следы тянулись за Жеребьевым, когда он шел по снегу или по грязи. Временами мне казалось, и в жизни Жеребьеву узорчатость милее прямого затертого следа. Он до сих пор влюблялся в молоденьких девушек, встречался с ними в парках, вел какие-то странные романтические беседы. При этом изображал из себя образцового мужа и отца. Случалось, пошвыривал деньги на ветер, однако не был пьяницей и гусаром. Мог написать за ночь очерк, но при этом не помышлял о серьезной каждодневной работе. Работоспособность не была его постоянной чертой. Она накатывалась на него волнами, когда отступать было некуда. Как и стремление заниматься спортом. Как и все остальное. То он вдруг начинал ходить на ипподром или на корт, то внезапно бросал. Раз в неделю являлся в редакцию в дурном настроении ни свет ни заря, делал разом все, что нужно было делать в течение месяца. Потом вел рассеянную жизнь с бессмысленными телефонными разговорами, рандеву за столиками, участием в делах, столь же далеких от него, сколь ему ненужных. Быть жестоким к себе Жеребьев не желал.
Игорь Клементьев, мой друг, был родом из Подмосковья, из Орехово-Зуевского района. Мы учились в одной группе. Пять послеуниверситетских лет Игорь прожил гораздо целеустремленнее меня. Он, например, женился, получил квартиру. Сейчас заведовал отделом в газете. Если для Жеребьева пребывание в нашем обществе было очередным необязательным узором, продолжением беспечного фланирования, то для Игоря это был срыв. Причина была всем известна — Игорь разводился с женой.
Ирочка замерла перед зеркалом, рассматривая себя, как незнакомого человека. Вздохнув, полезла в сумочку за расческой. Из сумочки выпали сложенные машинописные листки. Жеребьев подхватил их на лету.
— В последнюю четверть двадцатого века будут внедряться в жизнь все достижения науки нашего времени, — громко прочитал он. — Альберт Эйнштейн говорил, что воображение не ограничено, оно охватывает все на свете, оно дает возможность составлять самые смелые планы. Вы, ребята, будете жить в двадцать первом веке, и вам осуществлять эти планы. Помните, что будущее начинается сегодня!
— Ай-яй-яй! — сказала Ирочка. — Вдруг это зашифрованное любовное послание Петеньке?
— В таком случае его воображение воистину неограниченно, — усмехнулся Игорь.
— А главное, оно не приемлет казенных слов, подавай ему свеженькие, — добавил Жеребьев.
— Увы! увы! — вздохнула Ирочка. — Каждый сам себе печет хлеб. Я не виновата, что у меня получается подгорелый. Наверное, я остановилась в развитии. Пишу лет десять уже одинаково. А без Эйнштейна вообще ни шагу. Кто мне объяснит, в чем хоть эта теория относительности? Кстати, Петенька, у тебя есть хлеб? Мы принесли колбасу.
— Кажется, есть.
Некоторое время мы обменивались значительными и, как нам казалось, убийственно-остроумными репликами. Лаконичные — в двух словах — уничижительные характеристики, парадоксы, каламбуры, смелые, едкие мысли сыпались, как из дырявого мешка.
Мне надоело сидеть за столом. Это было немедленно замечено.
— Хочешь — скажу, почему мрачный? — спросила Ирочка. — Потому что все еще на что-то надеешься, да, Петенька?
Я пожал плечами.
— Завтра рано лететь.
— Роман, наверное, пишешь?
— Нет.
— Чего ты пристала к человеку? — сказал Игорь. — Романы писать не запрещено. Я тоже, может, пишу роман.
— Нам нельзя собираться вместе, — задумчиво произнесла Ирочка. — Мы все друг про друга знаем, а если не знаем, догадываемся. Петенька пишет роман. Ты, Игорь, разводишься с женой. Жеребьев…
— Что Жеребьев?
— Жеребьев делает вид, что что-то делает.
— Да не пишу я никакой роман! — сказал я. — Не пишу!
— А ты сама-то чего? — спросил Игорь. — Кроме того, что изучаешь теорию относительности?
— Я хочу развестись со своим режиссером народного театра, выйти замуж