А третий сказал веско:

– Она добрая!

А кареглазая девчушка, что держалась за их спинами, добавила застенчиво:

– И красивая…

– Не гордись, – сказал я Барбосу наставительно. – Гордыня – грех.

С кучей полиэтиленовых пакетов я перешел на ту сторону улицы, асфальт размягчился, как воск, прогибается под подошвами. Барбос понесся впереди приветствовать велосипедистов и мамашу с коляской, все выходят из нашего подъезда, я тащился следом.

Подходя к дому, замедлил шаг, высматривая Благовещенского. Лучше встретить здесь, а то заявится в квартиру, оттуда так просто не выставишь, придется угощать, что за дурацкий обычай у этих, как их, русских, к племени которых, увы, принадлежу и я сам. В сторонке от подъезда, но так, чтобы жильцам не ходить далеко, огромные контейнеры для мусора.

Я покосился на контейнер, доверху заполненный книгами вперемешку с пустыми пластиковыми бутылками, раздутыми пакетами с очистками и прочим сором. По статистике, только в мусорные ящики Москвы ежедневно выбрасывается около двух-трех миллионов книг. Конечно, выбрасывали книги и раньше. К примеру, устаревшие школьные учебники: изуродованные, растрепанные, изрисованные, но сейчас начали планомерно чистить домашние библиотеки и от сравнительно новых книг, именно это и дало ужасающую цифру в два-три миллиона три года назад, что через год возросла до десяти миллионов, а в этом году вообще начался обвал: сто миллионов книг в день!

Сто миллионов – это значит, что каждый житель Москвы ежедневно выбрасывает по восемь книг, но на самом деле, конечно, многие вообще не имеют дома книг, так что это избавление от книг значит тотальное избавление от древних форматов бумажных книг и переход на электронные носители.

Примета времени: ежедневно прибавляется штук двадцать-тридцать книг. Наш дом – обычный дом, многоквартирный и многоподъездный. В нашем, к примеру, шесть подъездов. У каждого свой мусорный ящик. И в каждый ежедневно выбрасывают десятки книг. Таких домов в Москве тысячи и тысячи, десятки тысяч.

Я не раз видел, как Томберг, не стыдясь соседей, рылся в выброшенных книгах. Правда, ничего не брал, но всякий раз темнел лицом, хватался за сердце и говорил измученным голосом:

– Но это же… книги! Как можно? Я не понимаю, как можно?

– Богатеют люди, – сказал я однажды.

– Богатеют? – переспросил он. – Или беднеют?

Я понял, что он имел в виду, но кивнул, подтвердил:

– Богатеют. Теперь им мало домашних библиотек в тысячу книг. А современные носители позволяют держать дома все издания мира, все картины и все фильмы. Вот и… приобретают. А книги… книги чересчур громоздки.

Он прошептал:

– Но зачем же избавляться от настоящих? У меня тоже на диске вся Ленинская библиотека, вы мне ее скинули, но я берегу и настоящие…

Потому, подумал я, что не открываешь электронные. Они тоже настоящие. Еще настоящее! А кто открывает, тот вскоре понимает, что держать в квартире эти старинные фолианты, собирающие пыль, все равно, что в современном гараже среди ультрасовременных автомобилей ставить карету. И четверку лошадей, за которыми еще надо убирать каштаны, кормить, лечить.

– Вы – исключение, – сказал я.

Он невесело улыбался, хороший и мудрый старик, но, к сожалению, вся его мудрость ограничена тем, уходящим веком. Там он знает и понимает все, а чего и не знает, то чувствует интуитивно точно, нового же века инстинктивно боится.

Сейчас у контейнеров пусто, а других энтузиастов, спасающих книги от варварского уничтожения, что-то не видно. Конечно, они есть, кто-то роется, подобно Томбергу, но это возле других домов. Не так уж и много на свете томбергов. Я так же невесело смотрел на мусорный контейнер, Барбос убежал на газон, оттуда посматривал на меня с опаской: не закричу ли это самое противное: «Барбос, домой!», торопливо носился по траве, вынюхивал запахи.

Издали раздался горестный крик:

– Володя, прости, опоздал!.. Ну вот такой я опоздун, хоть убей!.. Ну, хошь, на колени встану!

Благовещенский шел размашистой походкой, почти бежал, в самом деле запыхавшийся, словно до встречи со мной успел заскочить еще к кому-то и стрельнуть баксов.

Я молча достал из нагрудного кармана полсотни, Благовещенский радостно заулыбался, видимо, побаивался, что передумаю, вскричал:

– Вижу-вижу, куда обращен твой взор!.. Гибнет культура, да, Володя?..

– Гибнет-гибнет, – подтвердил я.

– А с нею гибнет и весь мир, – сказал он патетически.

– На, – сказал я, – держи.

– Спасибо, Володя, – сказал он с чувством. – Есть же люди, поддерживают нас, людей культуры, в трудный час! Ты один из таких великих людей. Как тебе удается выживать к этом мире, не знаю, может быть, по ночам старушек топором, но главное ведь в рыночном мире не кого убиваешь, а куда деньги вкладываешь, верно? А ты вкладываешь в святое дело…

Я промолчал, очень немногие знают, что в жанре пасбайм я на вершине списка. Шумиха мне ни к чему, для своих коллег я остаюсь старорежимным писателем-текстовиком, никому не рассказываю, что я и есть тот самый гад, что клепает интерактивные романы, псевдоним надежно закрывает от просто любопытных, а свое имя поставлю на Главной Книге. Я вошел в десятку сильнейших авторов еще в эру бумажных, как раз, когда перед их закатом был кратковременный расцвет. Скромно замечу, что свою лепту вложил и я, первым в мире введя в художественный текст смайлики и прочие иероглифы и пиктограмки. Раньше они были невозможны, потому что буквы отливались из свинца, процесс печати непрост, очень непрост, я еще застал то время и с содроганием вспоминаю жуткие времена, чуть ли не средневековье, что, по сути, и есть средневековье: процесс печати в двадцатом веке был практически тот же, что и у Гуттенберга. Потом же, с приходом компьютеризации, каждый автор уже мог сам придумывать особые значки и вводить в текст, как сам создавать свои шрифты, менять начертания уже привычных.

Когда книги начали переводить в электронную форму, смайлики стало возможным делать уже не застывшими, как на бумаге, а подмигивающими, кривляющимися, показывающими язык или делающими рожки. Авторы начали использовать звуковые и световые эффекты для оформления. Иллюстрации стали живыми, изображения начали двигаться, рубиться мечами или целоваться. Пространство для текста все больше суживалось, наконец осталось только для коротких комментариев, самых необходимых, но я исповедовал принцип, что любые комментарии – это таблички на дереве с надписью «Дерево», потому отказался полностью, все надо уметь выражать в действии, жесте.

Благовещенский даже на смайлики перешел запоздало: они уже из смайликов плавно переходили в импы, а он только-только осваивал первые улыбочки, что и дали название самим значкам, хотя смайликами потом назывались даже вот такие значки, к примеру:

(…!…) – жопа обыкновенная

(……!……) – жирная

(…….) – плоская

(!) – тощая

{…!…} – шикарная

(…*…) – геморройная

(…zzz…) – усталая

(…?…) – безмозглая

(…о…) – пользованная

(…0…) – много раз пользованная

(…$…) – новорусская

(…x…) – поцелуй меня в жопу!

(…Х…) – оставь мою жопу в покое!

Старшее поколение морщилось, называло это то андергаундом, то