— Вы прямо как наш генеральный секретарь товарищ Горбачёв высказываетесь! Послушаешь его, так умно говорит, так умно, а потом сядешь и подумаешь, о чём же он говорил, а в голове пустота одна образовалась, ни одной мысли там не осело, ни одна идея не зацепилась! Одно только и слышишь «Ускорение» да «Ускорение», а что это за «Ускорение» такое, он и сам, наверное, не знает!
А вот старики говорят, что в Библии такое написано, что, мол, придёт к нам царь, Богом помеченный, и возвратит нам наше утерянное счастье. Так говорят и написано «меченый» это, мол, про Горбачёва. А я в это не верю, брешут, наверное? — Трофимовна покосилась на Безродного.
Тот пожал плечами.
— Брешут! — уверенным тоном произнесла она.
Трофимовна помолчала немного, полистала трудовую книжку Безродного и вновь спросила:
— А почему вы к нам устраиваетесь? Вы ведь до нас старшим инженером по наладке атомных электростанций работали? А это такая редкая специальность! Такая редкая! Там такую умную голову иметь надо, такую умную голову! Такие светлые головы на дорогах не валяются, они на вес золота ценятся! И зарплата у наладчиков очень хорошая!
— Зарплата у нас была относительно неплохая, но вот когда дойдёшь со своей зарплатой до дома, то от неё только половина останется, а все твои покупки в одну авоську поместились! Так что из моей хорошей зарплаты не только на задрипанный мотоцикл, на велосипед невозможно скопить. А вот ум Бог даёт человеку тогда, когда хочет наказать его за что–то! — приподнял голову от своих бумаг Безродный.
— Наградить человека! — поправила его Трофимовна.
— Ну, нет! — запротестовал Безродный, — Ум ещё никого не сделал счастливым! Это только дуракам везде и всегда хорошо! А умный, он всегда в поисках, он всегда в дороге! А когда ты в дороге, тогда нет рядом плеча друга, на которое ты смог бы опереться, нет домашнего очага, к которому ты мог бы протянуть озябшие руки! Дорога — это когда холодный дождь хлещет по твоим обожженным безжалостным солнцем плечам! Дорога — это когда каждая встречная собака чувствует в тебе чужого и срывает с тебя одни–единственные штаны! А в твоей котомке с сухарями может рыться каждый, и закон не защитит твоё достояние, потому, что он не защищает чужаков! Дорога — это бесконечная череда бед, невзгод и лишений! Так что ум для человека — это тяжёлый горб, который клонит его к земле, и никак нельзя сбросить со спины эту тяжкую ношу!
— У наладчиков мне в очереди на квартиру лет двести стоять пришлось бы! — продолжал Безродный, — а квартира мне позарез нужна, она для меня не только жильё, она для меня символ самооценки. Я всю свою жизнь по чужим углам скитался! Сначала это был детский дом, потом студенческое общежитие, потом армейская казарма, потом опять заплеванная общага, потом тёщин угол…
— Как я вас понимаю, как понимаю! — вмешалась Трофимовна, — Мы вот тоже одно время у свекрови жили! Прожили–то немного, но весь свой остаток жизни я с ужасом буду вспоминать то время! Ты ей, падле, хлеб протягиваешь, а она, сволочь, в твою руку зубами вцепится! Прямо хуже любой собаки! Хуже любой собаки! Пока мы с нею жили, мне казалось, что только одно её и может радовать — это мои слёзы! Во всём я у неё виновата была: дождь идёт — я виновна, солнце печёт и в том моя вина! Дом у них громадный, а спрятаться негде, куда ни ступишь, всюду свекровь, куда ни шагнёшь, на свекровь наткнёшься! Терпела я терпела, а потом упала своему в ноги, уйдём, рыдаю, уйдём лучше к чужим людям на квартиру жить! А он мне — не могу, говорит, свою старую и больную мать на произвол судьбы бросить! Это она–то старая и больная? — Трофимовна поглядела на Безродного поверх очков, — Уже столько лет прошло, а её и сейчас колом не зашибёшь! Когда дети народились, жизнь чуть легче пошла! Сопли, поносы, пелёнки, кашки, — некогда нам воевать стало! Я на работе, свекровь за няньку, вроде, как и польза от неё какая–никакая есть! Дети подрастать стали, прихожу я как–то с работы, а они мне: ты у нас плохая, а бабушка у нас хорошая! У меня ноги подкосились! Поняла я тогда самое главное, что в моей жизни есть, — если я буду и дальше со своей свекровью под одною крышей жить, тогда она из моих же детей мне злейших врагов воспитает! И они весь остаток моей жизни будут дело своей бабушки продолжать, то есть меня в грязь втаптывать! Да ещё и после смерти проклятиями своими память мою оскорблять! Конечно, с возрастом у них ума прибавится, и они поймут многое, но мне–то какая разница оттого будет, если я уже в земле буду лежать! Опять я своему в ноги упала; ты посмотри на меня, говорю я ему, одна только душа несчастная от меня и осталась!
Безродный послушно взглянул в сторону Трофимовны. Встретив его взгляд, исполненный недоумения, та поспешила внести ясность:
— Это я сейчас так раздобрела, потому, как жизнь наладилась, а тогда сухая, как щепка была, тонкая как тростиночка, что под ледяным ветром гнётся!
— Ты посмотри на себя, — говорю я своему бестолковому мужу, — продолжала она, — посмотри на детей наших! Твоя мама, как кровопивец какой, всю кровушку до самого дна из всех нас выпила! Ты только посмотри на неё, говорю ему, твою маму на телегу втроём подсаживать надо! Ты сам видишь, — говорю, — что твоя мама из наших детей вокруг меня змеиный клубок плетёт! Сгубит она меня, ой сгубит, а из детей моих, на мою же погибель душегубцев мне вырастит! И никто меня бедную не пожалеет, и никто на мою заросшую бурьяном могилку слезы не уронит! Чем дольше мы с твоей мамой вместе живём, тем больше ты на неё похожим становишься! — говорю я мужу. — То она одна, а теперь вы вдвоём из меня жилы тянете, и защитить меня некому!
Так он меня тогда и не понял! Собрала я, что под руку попало, узел через плечо, детей в охапку и, поливая свою дорогу горькими слезами, куда ноги меня мои понесли, туда и пошла! Долго я по чужим углам горе мыкала, а они мне парламентариев шлют, возвращайся, мол, мы тебе всё прощаем! Скриплю я, как та старая берёза, но крепко на своём