Вспомнив об Абызове, я удивился, что не слышу гула мотора. Почему стоит тягач?
Я подбежал к нему и вскочил на гусеницу. Абызов в застывшей позе сидел в кабине и неотрывно смотрел в сторону леса. Лицо его было бледней обычного. Я взглянул в ту же сторону и обмер от испуга. С высоты кабины отчетливо было видно, как непонятно откуда взявшийся дым закрыл все, что еще недавно радовало взор: стройные сосны, кустарник, траву… Угасли все звуки летнего дня, и только усиливающееся гудение ветра подтверждало надвигающуюся опасность. Но испугался я не за себя — лагерю ничего не угрожало. Огонь мог отрезать все посты с мотопомпами, окружить кольцом два десятка людей. Там Копейкин, Кашуба, Машенька… Их надо спасать! В лагере, кроме нас с Валерием, никого. Что-то нужно предпринимать. Я же за дежурного!
— Валерий, смотри! — Голос выдал мое смятение. — Что же это? Ребят надо выручать. Ты должен пробиться, пока не поздно.
— Вижу без тебя! — Абызов судорожно вздохнул и кинул руки на рычаги управления. — Не дрейфь! Выручу!
Я едва успел соскочить с подножки, как тягач, рыкнув мотором, ринулся в сторону леса. Завывая, он с ходу врубился в первую оказавшуюся на его пути сосну. Со скрипом она поддалась напору, и тягач, подмяв ее, вошел в лес. Его тут же скрыл дым, и только по глухим ударам и шуму падающих деревьев можно было судить о его продвижении.
Облегченно вздохнув, я побежал к телефону доложить о случившемся, сожалея о том, что не смог быть рядом с Валеркой.
Примерно через полчаса снова послышался рев мотора, и из дымовой завесы показалась громада тягача. Выйдя из леса, он круто повернулся и подкатил к лагерю. Тягач уже слабо напоминал тот красавец ATT, свежевыкрашенный и сияющий, годный хоть для парада на Красной площади. Краска его местами была ободрана, брезент в двух местах порван, кузов залеплен грязью, на гусеницы намотаны лапы сосняка. И хотя вид у него был потрепанный, я радовался — сейчас увижу своих. Обежав тягач, я заглянул в кузов. Он был пуст. Тревожно сжалось сердце.
Из кабины спустился Валерий. Был он какой-то растерзанный, волосы взлохмачены, китель распахнут. С него сразу сошел весь лоск.
— Не пробился, — хриплым голосом проговорил он и схватился рукой за живот. — Стена огня… сплошная…
Лицо его исказила гримаса боли. Я почувствовал озноб, озноб страха. За своих товарищей. Что же делать?
— Валера, миленький, ну попытайся еще. Давай вместе! Идет?
— Не пробиться. Пробовал. Взорвутся баки. — Он указал глазами на тягач и снова покривился от боли. — Шов что-то разболелся. Не могу.
«Не могу»… С тяжелой подозрительностью взглянул я на друга. Неужели Абызов струсил?
— Машеньку всю ночь катать на тягаче шов не болел, а теперь разболелся, — осипшим вдруг голосом проговорил я, чувствуя, как во мне закипает злость.
— Почему всю ночь? Я до часа тягач с консервации снимал, и только потом… — Валерий пытался улыбнуться. Улыбка получилась кисленькой. — Брось ты, Вадьк. Не пробиться. Точно говорю.
— Нет. Ты поедешь. — Уже нисколько не сомневаясь в его трусости, я рванул Валерия за борта кителя. — Поедешь. Слышишь? Там же люди!
Валерий не сопротивлялся. Был он в каком-то трансе, но его светлые глаза беспокойно бегали по сторонам.
Я тормошил его что было силы:
— Там раненый! Наконец, там твоя Машенька! Машенька!!
При упоминании этого имени Абызов выпрямился и оттолкнул мои руки.
— Что Машенька?.. Иди, садись за рычаги, докажи, на что ты способен. Что, слабо?
И он усмехнулся. Один только Абызов умел так усмехаться, насмешливо и презрительно.
— Вот из-за кого ты печешься, из-за Машеньки! По уши влюблен, по самую завязку.
— Не смей! — крикнул я и кинулся на Валерия, но он легко отшвырнул меня одной рукой.
— Ну так иди к ней, влюбленный губошлеп, спасай! Чего стоишь? — Абызов издевался надо мной, над моей беспомощностью. — Спасай, а мне своя жизнь дороже. Понял, слизняк?
Я похолодел. Только теперь до конца осознал я цену нашей дружбы.
— Да ты… Ты сам слизняк! И сволочь! — рвались из моего горла глухие, как стон, слова. — Ты струсил, испугался за свою лощеную шкуру. А ну, полезай в кабину! — я потянулся за автоматом.
На лице Валерия отразился не испуг, а издевательская насмешка.
— Ну-ну, давай! — подбадривал он. — Послушаю, что скажешь дальше.
Сомнения остались позади. Я снял с плеча автомат и взял его на изготовку.
— Не выполнишь мой приказ, приказ дежурного по лагерю, буду стрелять.
— Ха! Испугал. Рыдаю и падаю! — притворно ежась от воображаемого страха, проговорил Валерий. — Ой, не могу! Ой, мамочки! Автомат-то не заряжен. Кого вздумал пугать?! — закричал он, кривляясь и дергаясь всем телом.
— У тебя плохая память, — сказал я, оттянув на себя затвор автомата, и полез рукой в задний карман брюк. — Ты забыл про патрон… Тот самый, который советовал в госпитале выбросить в окно.
Я покрутил перед его лицом зажатой в руке автоматной гильзой, показывая только шляпку, и то мельком, потом сунул ее в патронник автомата. Кляцнул затвор.
— Ты что… не выбросил его? — Кровь медленно отлила от лица Абызова. Он облизнул губы. Снова туда-сюда забегали его глаза. — Ты… ты что задумал?
— Заставить тебя выполнить приказ, иначе…
Наступила тишина. Вороненый ствол автомата с фигурной мушкой на конце неторопливо поплыл в воздухе, нащупал грудь Абызова и замер.
— Убери. Выстрелить может… Случайно…
— Полезай в кабину!
— Ты что, в друга стрелять будешь? В друга? — Глаза его расширились от страха и неподвижно застыли на черном зрачке дула. — Убери! Ты что делаешь? Шизнутый, да?
— Марш в кабину, — скомандовал я, поводя оружием в сторону тягача. — Живо!
Валерий снова облизнул губы. Видимо, у него пересохло во рту.
— На, стреляй! Стреляй, гад! — тонким срывающимся голосом закричал он и стал рвать на груди майку. — Стреляй в друга!
— Без психа, — сказал я и снова стволом автомата показал на дверь кабины. — Поедем на этот раз вместе, чтобы не удрал.
— Авантюрист! Дурдом по тебе плачет! — взвизгнул Валерий, кидаясь в кабину. — Я это еще тогда понял, когда ты сжег тренажер. Ты не понимаешь, что творишь. Мы не пробьемся! Погибнем оба! За зря! Никто даже не узнает! Бессмысленная гибель!!
Вот он чего боялся — никто не узнает! Но разве только этого?
— Вперед! — Не отводя автомата, я занял место пассажира и махнул рукой: мол, трогай!
Дым застлал видимость, и метров триста — четыреста мы шли с зажженными фарами по просеке, проложенной Валерием ранее. Потом дым рассеялся и стало светло, как