Но в том, что меня пытали, никто не сомневался ни на гран. Потому все сочувствовали мне, предлагали закурить, помогали идти, спрашивали о самочувствии. Каждый понимал, что в следующий раз именно он может оказаться на моём месте и уже ему потребуется моя помощь. А может они делали это от чистого сердца, как знать.
Возможно, в этом сыграло роль и то, что когда меня обнаружили и помогали вылезти из багажника, я ударился сломанным пальцем руки о его край и от неожиданно прострелившей в самый мозг боли расплакался. Расплакался от боли, но все, видимо, подумали, что я плачу от облегчения. Ведь для них я был тем, кто пережил пытки, — как выяснилось, я отсутствовал три дня, что было удивительно много, — и уже был почти на волосок от неминуемой смерти, когда меня спасли.
Да, для них, мне на счастье, картина была вполне понятной и красочной, сдобренной эмоциями, как и положено.
А ещё порадовал кусок пластида, сдобренный гвоздями и шурупами, который лежал у меня под боком. Обмотанный скотчем, батарейкой и детонатором, он должен был взорваться, когда открывают багажник, к которому была прикреплена проволока. Не взорвались мы, по словам Гребни, лишь потому что, когда наша Гильза открыла багажник, она так его распахнула, что вырвала проволоку вместе со всей начинкой, которая должна была подать искру.
Мне так и хотелось спросить — это ведь было так запланировано со стороны подруг Фиесты? Да?
Или они меня как реальную бомбу оставили?
И сейчас, сидя, пока меня обхаживала врач, я смотрел в одну точку, будто бы находясь в прострации, хотя сам думал над тем, что теперь делать. Уберёт ли меня Бурый или нет? Нужен буду я ему после того, как он возьмёт власть, или нет? Хотя для себя я уже решил, что надо что-то с этим делать. Даже пусть я не знаю точно, но если есть риск, то надо с ним разобраться — вот как всё работает в криминале.
Хочет Бурый моей смерти или нет, но если есть шанс, то надо что-то предпринимать.
Кстати, он стоял в этой же комнате, поглядывая на меня и ожидая, когда врач приведёт меня в более-менее нормальное состояние. Он был довольно любезен со мной, но я чувствовал его холодный расчётливый взгляд. Я всегда замечал эту черту в нём, но только сейчас, поняв, что происходит, мог по достоинству оценить её.
— Я закончила, — кивнула она ему, когда все пальцы были обработаны и перемотаны, шины наложены, а я сам обколот обезболивающим.
— Отлично, тогда оставишь нас?
— Да, — кивнула она, оставляя меня, Бурого, Панка, Гребню и Француза одних. Пуля и Гребня отлучились по заданию, как я понял.
— Итак, Шрам, без обид, но ситуация довольно щекотливая…
— Болючая, — перебил я его монотонным голосом. — Мне нихуя не щекотно.
Моя фраза вызвала улыбки, даже у Бурого. Но вот его глаза не улыбались.
— Да, верно. Прости. Просто оставить тебя в покое, как было бы правильно, я не могу. Нам надо понять, что произошло там. Потому что сейчас…
— Я понимаю, — кивнул я.
История для этого уже была готова. Я заранее всё продумывал, чтоб не было несостыковок. Потому от того, что случилось в реальности, моя версия практически ничем не отличалась. И когда я её рассказывал, ни разу не сбился, не задумался, выложив всё на одном дыхании.
Пришёл, во дворе была какая-то девчонка, которая неотрывно смотрела на меня. Я думал, что она просто наркоманка, но видимо, была наблюдателем. Фиеста же меня ждала уже, пшикнула перцовым баллончиком, затем вырубили, отобрали мой любимый долбаный глок, о котором я действительно жалел. Очнулся в подвале, где были одни женщины.
— Ни одного мужчины? — уточнил Бурый.
— Нет. Одни женщины. Негритянка, китаянка, три белых.
— Лица видел? Сможешь опознать?
— Только если нашу любимую Фиесту. О которой ты хорошо отзывался, — посмотрел я на него.
Да, это было обвинение. Да, я мог за него получить. Но оно было необходимо для полноты картины, чтоб всё выглядело натурально.
— Кто ж знал, — пожал он плечами.
— Я знал. Я говорил, что она странная и больная.
Он вздохнул. Да, за такие обвинения действительно можно получить, но теперь я выглядел именно обиженным, особенно после таких гипотетически весёлых дней для меня. Это было вполне естественно.
— Да, Шрам, ты был прав, — поднял он руки. — Но давай закончим про случившееся сначала.
Я несколько секунд молчал, после чего вздохнул и продолжил историю.
С моих слов, они расспрашивали о финансовых делах Бурого, ведь я возился с бумагами. О том, где находятся склады, кто их охраняет, по сколько и где, когда сменяется охрана, что когда приходит и всё-всё, что не могла им поведать, по идее, Фиеста. А так как и я ничего об этом не знал, то и рассказать ничего не мог. Это знал и Бурый, что спасало меня от обвинений в предательстве.
Вопросы были выбраны не случайно:
Знай я что-то и не расскажи — это бы выглядело подозрительно, как я так смог выдержать пытки и не расколоться.
Знай я и расскажи — меня могли бы обвинить в предательстве и убить.
А так я ничего не знал, вот и не рассказал. Всё просто.
— Они спрашивали про оружие?
— Да.
— Сказал, где оно?
— Я сам не знаю, куда ты его отвёз, — покачал я головой. — Я ехал не в грузовике.
— А если бы знал? — спросил он.
— А как думаешь? — повернул я к нему голову. — Когда тебе вырывают ногти и разрезают перегородку носа, ты многое готов рассказать.
— Реально, Бурый, — уже вступился за меня Француз. — Он же не рассказал, а что там может быть, не может быть, лишь теории.
— Да я же его не обвиняю, — усмехнулся он. — Просто интересуюсь, верно?
Я знаю, чего он боится. И я уверен, что он ещё будет думать над тем, что со мной теперь делать, ведь я мог стать крысой. Возможно, теперь за мной будут наблюдать или же предстоит ещё один разговор по душам. По крайней мере, я сомневаюсь, что он окажется слишком самоуверенным и просто закроет глаза на моё возвращение. Вопрос лишь в том, что он предпримет.
* * *
Уже выйдя из комнаты, где остался Шрам вместе с Гребней, который дал позвонить его подружке и предупредить, что всё в