Прочитав последние строки своей статьи, Марк Дюпейра улыбнулся.

«Команда», которую он упомянул, состояла из него одного, а «путешествие» не вывело его за пределы Девятого округа. Что касается «эксклюзивных источников», то за них сошли несколько звонков в агентство «Франс Пресс» в Куала-Лумпуре и малайские ежедневные издания. Вот уж действительно, было бы из-за чего перья ломать! Он открыл свою электронную почту, написал несколько строчек главному редактору, Бергенсу, и прикрепил к этому тексту свою статью. Потом подключил ноутбук к первой попавшейся телефонной розетке и отправил письмо.

Глядя на уведомление об отправке сообщения, появившееся на экране, он погрузился в размышления. Все эти мелкие погрешности против истины были самым обычным делом. «Сыщик» никогда не отличался особой щепетильностью. Однако Бергенс потребует большего: его журнал, специализирующийся на чрезвычайных происшествиях, обязан намного опережать другие издания. Так что Марк, скорее всего, не успел вскочить в отходящий поезд…

Он потянулся и вгляделся в окружающий его золотистый полумрак: кожаные кресла и начищенная медь. Уже много лет назад Марк облюбовал в качестве своей штаб-квартиры бар роскошного отеля возле площади Сен-Жорж. Он выбрал это место, потому что оно находилось в нескольких сотнях метров от его офиса, он обожал царившую в нем атмосферу английского паба, где запах кофе мешался с дымом сигар, куда приходили звезды, чтобы спокойно ответить на вопросы интервьюеров.

Существовала и более глубокая причина такого выбора: он не мог работать в одиночестве. Еще в студенческие, даже в школьные годы он писал сочинения, устроившись в уголке переполненного кафе, среди шума, под облаками пара, вырывавшегося из кофеварок. Эта атмосфера помогала ему преодолеть страх перед писанием. И перед самим собой. Марк побаивался одиночества. Пустого дома, куда может пробраться незнакомец, замысливший убийство. Внезапно его пробрал холод; словно озноб пробежал по телу. Ему сорок четыре года, а он никак не расстанется с мальчишескими страхами.

— Будете еще что-то заказывать?

Официант в белой куртке обратился к нему снисходительно, окинув недовольным взглядом документы, разложенные на двух столах.

— Это бар, мсье, а не библиотека.

Марк порылся в кармане, но нашел там всего несколько монет. Официант добавил с иронией:

— Может быть, кофе? И стакан воды?

— И стакан воды. Обязательно.

Официант отошел. Марк посмотрел на лежащие на ладони монетки евроцентов. Они слабо поблескивали под лампами, красноречиво свидетельствуя о его финансовой ситуации. Он провел в уме ревизию своих личных ресурсов и не выявил ничего. Ни в банке, ни в загашнике. Как он дошел до такого? Он, еще лет десять назад один из самых высокооплачиваемых парижских репортеров?

Он поставил одну монету ребром на стол и щелчком закрутил ее. Верчение навело его на мысль о волшебном фонаре, который мог бы показать его жизнь в виде фильма. Как назвать этот фильм? Подумав несколько секунд, он сделал выбор: «История наваждения».

Преступного наваждения.

А между тем все началось с невинности.

С фортепьяно. Подростком Марк испытывал твердую уверенность: его существование будет расписано как по нотам. Занятия музыкой в лицее. Парижская консерватория. Концерты и записи пластинок. Но, будучи пианистом, Марк в то же время стремился быть и прагматиком. Он отвергал любой пафос, любые романтические отклонения. Играя «Гольдберг-вариации» Иоганна Себастьяна Баха, он никогда не пользовался педалью, подчеркивая механический, математический характер музыки, ее контрапункты. Исполняя Шопена, он старался не преувеличивать «рубато» левой руки, из-за которого отрывок мог начать раскачиваться, словно старая лодка, зачерпнувшая воды. А когда дело доходило до Рахманинова, ему нравилось выделять напряженную, прямолинейную дуольную мелодию на фоне триолей аккомпанемента.

Тогда под его пальцами рождалась уверенность. Он не предвидел ни единой фальшивой ноты в своей судьбе. И тем не менее она прозвучала. С разрушительной жестокостью, весной 1975 года. Смерть д'Амико, ближайшего друга, с которым он делил свои лучшие лицейские годы, превратила его существование в хаос. Впрочем, сознание Марка отказалось воспринимать случившееся. Он впал в кому и пришел в себя только через шесть дней. Очнувшись, он ничего не помнил. Ни как нашли тело, ни часы, предшествовавшие этому.

Очень быстро он осознал, что происшествие не просто потрясло его. Последствия драмы были не явными, но ужасными. Его восприятие музыки изменилось. Теперь он испытывал к роялю болезненную неприязнь, отвращение, мешавшее ему — нет, не играть, а вкладывать душу в исполнение. Внутренний надлом все усиливался. И образовавшаяся расщелина поглощала все надежды. Консерватория, конкурсы, концерты… Он ничего не сказал ни родителям, ни психиатру, наблюдавшему его с момента потери сознания. Кое-как он сдал экзамен на степень бакалавра музыки. Но какой-то механизм в нем сломался. Он больше не мог надеяться, что будет отличаться от других виртуозов, сможет внести что-то новое в великую историю исполнительского искусства. За неимением лучшего, он выбрал литературу и поступил в Сорбонну.

Он учился в магистратуре, когда умерли его родители. Один за другим. Оба от рака. Марк, еще не опомнившийся от собственной травмы, наблюдал за этой трагедией отстраненно. По правде говоря, он никогда не испытывал особенной привязанности к двум фармацевтам из Нантера, не понимавшим его амбиций. Мысль о родителях неизменно вызывала у него ассоциацию с пачкой денег, схваченной двумя пластмассовыми скрепками. Ничего общего с его мечтами музыканта-бессребреника. Кроме того, у Марка