Я выбрал для своего рассказа такое название: «Странный оптимизм рола человеческого». Должен предупредить» что речь в нем пойдет о смерти моего лучшего друга Клауса Хентца, убитого в ночь с 12 на 13 мая 1999 года. Кто же останется оптимистом, описывая самое большое горе своей жизни? Вот мои доводы.

Несколько месяцев назад я задумал написать историю, герой которой был подсказан Клаусом Хентцем. Сюжет мне нравился, но вдохновение не приходило. Углубляясь в свои воспоминания, я пытался создать образ, достойный Клауса, и полагал, что эта история заставит замолчать критиков, утомивших его. Я рассказал ему об этом, и, казалось, он согласился. Моя книга представит его жизнь, объяснит несдержанность и противоречия Клауса Хентца, замечательного, воинственного, взирающего с надеждой на лучшую часть человечества. Моя книга будет называться «Странный оптимизм рода человеческого», потому что мой герой такой же, как Хентц: он бросает вызов злым языкам и посвящает жизнь служению другим людям.

А теперь я должен рассказать о его смерти, повергшей меня в горе, и сделать страшное признание. Не. сомневаюсь, что задуманная мной история сыграла роковую роль в свершившейся трагедии. Используя факты жизни Клауса для набросков к повествованию, я. спровоцировал его конец. Несмотря на это, я сохраню название, потому что его подсказал мне сам Клаус. Он часто дарил мне разные идеи и однажды, смеясь, подбросил это название. Я принял его, не колеблясь и не подозревая об опасности. Оптимист – это слово так. подходит ему.

И вот последнее объяснение моего выбора: в нем таится надежда. Смерть Клауса не останется нераскрытой. Когда-нибудь имя убийцы станет известно. Но почему же ничего не сказал я, нашедший преступника? Мое молчание объясняется недостатком смелости и страхом ошибиться. А вы, кто это читает, сделаете лучше меня? Посмотрим. Прежде всего надо вернуться к Сцилле, потому что именно там все и началось.

Клаус обедал там 12 мая незадолго до смерти. В этот раз врожденная веселость изменила ему. Клаус утверждал, что ему ничего не нравится, в том числе и конец нашего века, по его мнению, худший из всех. За столом молчали, что лишь отчасти объяснялось обволакивающим покоем Сциллы. Настоящая причина была в том, что философу Клаусу Хентцу, знатоку диалектики, боялись возражать. В его устах слова пенились, как пузырьки газированной воды, которую пьют захмелевшие гости. «Ничего!» – закричал он, и стол присмирел. Хентц наслаждался своей победой. Теория «ничего» казалась ему важной, а век заслуживал суда, который должен стать судом титанов. Он воображал себя прокурором, ставящим на колени виновных перед лицом истории. Мыслителей, моралистов, даже издателей. Клаус Хентц не забыл никого и ничего!

Я сидел за три столика от него, однако почувствовал, как это «ничего» воздушной волной прокатилосьпо залу. Его голос донесся до меня и покачнул пыльные полки с книгами великих философов. Хентц не знал об этом соседстве. От слов Хентца померк свет маленьких лампочек, расставленных на столах и напоминающих о том, что место священно. Его «ничего» бросило вызов молчанию.

Я, как и прочие, повернулся к Клаусу, забыв о болтовне моего соседа. Я видел плечи философа, его гримасы, сопровождающие слова, то, как он раздавил сигарету на тарелке, полной еды, к которой он не притронулся. Я испытывал удовольствие, наблюдая исподтишка.

Клаус, слишком занятый своими собеседниками, не смотрел на окружающих. Он держался как знаменитость, равнодушная к присутствующим, и предоставлял им единственную привилегию – слушать его. Если бы я не знал моего дорогого Клауса, то обвинил бы его в хвастовстве. Клаус походил на проповедника, слова которого растворяются в сигаретном дыму. У него было слабое место. С давних пор он все делал с оттенком гипертрофии. С недавних пор стал преувеличивать. Но не следовало забывать убеждений настоящего Хентца, Я был одним из тех, кто их помнил. Я поддерживал его при всех ветрах и бурях, что было трудно.

Этим вечером Клаус завершил разрушение своего имиджа. Он царил за столом, опьяненный своими речами. Статья о «ничего» наделала много шума, но он не будет больше писать об этом, поскольку существуют противоречия между «ничего» и фактом, и об этом надо кое-что сказать. В повисшей тишине Клаус объявил, что его теорию можно резюмировать в нескольких словах. Одним слоганом, вот и все: ни к чему не годный век, заслуживающий единственного подарка – его фотографии. Нагишом. Со спины. За столом заволновались. Клаус обвел всех взглядом и попросил успокоиться. Он еще не закончил.

– Сыр? – спросил меня Стефан Лефур, директор «Воздушного шара», филиала издательства Мессина.

Мы сидели друг против друга, и я был его гостем. Пришлось спуститься на землю, оставив театр Хентца. Я заказал кофе. Лефур, не зная моих планов, хотел запустить мою будущую книгу. Драма издателя, по его словам, заключалась в вымирании читателя. Он наморщил лоб: тема оказалась сложной для него. Я изобразил заинтересованность. Тогда Лефур приступил к обсуждению вопроса о трагедии книжной торговли и ее последствий в жизни писателей. Он разразился целой тирадой, такой длинной, что я вернулся к Клаусу.

Клаус склонен к крайностям. У него нет отклонений, но нет и гениальности. Он непереносим. Его надо принимать таким, какой он есть. Однако внутренний мир Клауса цельный, я в этом убежден, а другие – более или менее. Несмотря на бесспорный успех у публики, Клаус подвергался слишком частым нападкам критики. Денди, философ, завсегдатай светских приемов, опереточный вольнодумец, пустой болтун, современный Аррий,[1] некрасивый, большой любитель ВПО (вода, пастие, оливки), уверенный в том, что мир идей освобождается от цепей, а подлецы готовят его гибель. Клаус утверждал, что ему наплевать на это. Он считал, что чужая зависть только на пользу. Чем больше