— Куда идешь, брат, там стена!?
— Стена, — он смотрит с сочувствием, как бы говоря, — несчастный, какая стена, я наверху, в небе, среди белых мягких облаков, что мне твоя стена! Жаль, что нет у тебя таланта — читается в его отсутствующем взгляде. И бах об стену, лоб рассечен, как спелый арбуз, течет красная водичка. Но ему не больно, голова не его. В нем живет кто-то другой. Будь я проклят, талант. Ужасная штука этот талант, клянусь.
Все, что мы делали, все, над чем работали, даже и то, как мы шли, наш путь, шаги, то, что мы ели, наши рты, и кошмары во сне, все это было каким-то дьявольским образом связано с талантом. В те дни многие просыпались среди ночи, вскакивали с кровати, видно было, в каком они жалком состоянии — их как будто что-то гнало, и они вылетали из спальни. Как птицы. Будь я проклят, пройти в такой темнотище да по таким трухлявым ступенькам и чтобы, слава Богу, так все легко заканчивалось — лоб, нос, глаз, ногу вывихнул, нужно было, чтобы тут всю ночь бдел ангел-хранитель. Только и видишь, одни — вверх, другие — вниз. Ни тебе с добрым утром, ни спокойной ночи, каждый сам по себе. Глухие. Поэты, трактористы, мотористы, певцы, балерины, музыканты, хористы, артисты, все рекой текут. Клянусь, тут их и родная мать бы не узнала. Вот красивая, всегда тише воды ниже травы, Босилка Кочоска. Господи, голову вытянула, если споткнется, ничего не останется от ее остренького маленького носа, милого, курносого воробьиного носика. И ножки у нее такие же, идет мелкими шажками, на пальчиках, будь я проклят, как народная балерина. Народная балерина Босилка Кочоска, аж сердце замирает. Клянусь, скажи ей по воде пойти — пойдет, и вода ее удержит. Будь я проклят, пошла бы. Кое-кто из детей, хулиганье, характеристики плохие, талантов нет, в шутку, бывало, спрашивали ее:
— Товарищ Босилка Кочоска, как вас звать?
Ответ тут не важен, она как и не слышала, можно еще глупее вопросы задавать, — важно было, как она кланялась до земли, вытягивая шейку, важен был ее пухлый ротик, новый, неизведанный, когда она говорила нараспев:
— Спасибо, да, благодарю!
— Нет, ничего, — говорят ей, — извините!
А она ответит:
— До свидания, пожалуйте еще! — и при этом низко поклонится, чудесно, волшебно, так, что остолбенеешь. Как увидите такое, так хотите не хотите, а остановитесь и всерьез сами себя спросите:
— Она это или нет? — изумляетесь вы и трете глаза. Видите, и с вами не все в порядке, и в вас вошла вода. Как говорится, вы не из овечьего стада. И вы говорите неизвестно кому:
— Прощай, до свидания! Поманила какая-то тень, померещилась, страшно вас связала. Будь я проклят, талант — это магия, боль.
Вот, например, случай с Тодорче Терзиоским. Вы и сами понимаете, какое отношение к искусству может иметь человек с таким именем. Такой теленок, ненасытный, вечно голодный, однажды почувствовал, что ему сдавило горло. Всю ночь давило, он вздохнуть не мог. Так его пробирало, и утром, и за завтраком, и вдруг у него там лопнуло. Он как обезумел, выскочил из-за стола, запел и заперся в одном месте неудобь сказуемом. Как в опере пел, весь дом трясся. Сперва мы испугались, переполошились, спрашиваем, что за дела, бросили завтрак и помчались поглядеть, что случилось.
— Что с тобой, Терзик? — нежно так его спрашивает папочка Аритон Яковлески. Тебе плохо, Терзик?
— Нет, поет тот в ответ. — Мне хо-ро-шо, я мол, ре-пе-ти-ру-ю!
— А что репетируешь, Терзик?
— О-пе-ры, то-ва-рищ А-ри-тон Я-ков-лес-ки!
— Ну ладно, репетируй, — говорит ему папочка и вытирает пот со лба, ну и мы немножко успокоились.
Так он несколько часов просидел в этом поганом месте, и что, неужто ему там ничем не пахло? Будь я проклят, все для него там было сладко и возвышенно. Душа у него пела, видно, человек с ума сошел, что смело мог оставаться в таком месте с самого утра до вечера, целый день. В этом, наверное, было какое-то наслаждение, о, клянусь, тут были смешанные чувства, какая-то страшная, глубокая сила. О чем бы с ним ни заговаривали тогда, он не мог по-человечески, обычно ответить. Скажешь ему доброе утро, а он как в опере отвечает:
— До-до-до-бро-е-у-у-ут-ро! Целый день потом только и бормочет. — До-до-до-бро-е-у-у-ут-ро! Может уж и вечер, ночь, а ему все равно, у него все доброе утро. Будь я проклят, утро.
— И это было не единственной заметной переменой в детях. Вместе с душой все меняется, и внешний вид. Может ли себе позволить великая, славная народная балерина, артист или поэт ходить в длинных пальтишках, сшитых из тонких ветхих одеял, плохо скроенных и еще хуже покрашенных каштановыми листьями? Конечно, такого позволить было никак нельзя, и как по-новому, пестро и необычно выглядело тогда воскресное утро. Кто ничего не знал о доме, мог подумать — ярмарка. Девочки из своих красных деревенских платков понаделали большие яркие помпоны, и гляди — прикололи их булавками, кто на грудь, кто — в волосы. Будь я проклят, как красные цветы. Другие белыми нитками собрали волосы в пучок и спустили надо лбом. Смотришь на нее, глазам не веришь, идет тихо, легко, как русалка или фея. И ребята тоже позаботились о том, чтобы выглядеть покрасивее и торжественнее. Часами только тем и занимались: поплюют на ладонь и трут, приручая непослушные вихры, так что кажется, что их лизала корова. И все смотрятся в зеркальца. Потом завяжут себе не слишком чистыми платочками прилизанные волосы (все это перед сном) и ложатся спать с легкой душой. Будь я проклят, здорово получалось, само совершенство. До утра одно мастерство и радость, а утром, смотришь, волосы, как клеем, намазаны, вот теперь их отлепить да расчесать, так кровавыми слезами обольешься. Но в том и состояла сила таланта — бедный парень начинал все заново, мужественно перенося самую сильную боль.
В тот день и папочка, и товарищ Оливера Срезоска и Трифун Трифуноски, одним словом, весь дом выглядели очень торжественно и празднично. Папочка надел солдатскую шинель, нацепил и орденок по такому поводу, а Оливера Срезоска и Трифун Трифуноски приоделись в спортивные блузы, в каких кросс бегают. Тогда в первый и последний раз мы увидели Оливеру Срезоску в блузке, свободной, расстегнутой. Будь я проклят, расстегнутой. Другие два воспитателя, товарищ Калояноски и Метеор, заменяли оркестр. Товарищ Калояноски вроде как мог играть на дудке,