руками, кажется — вот взлетит в небо, — о-хо-хо, топчутся, Лем. Я был любимцем деда Костадиноского, и он меня всему понемногу учил. Я знаю, и почему кошки весной днем и ночью мяучат. Знаю и про собак, и про коров, знаю, почему тетка иногда гладила меня по голове и давала мне хлеба с сыром, чтобы я только вышел из дома на улицу; знаю, как сердило моего доброго дядю, что я еле тащился по ступенькам, он места себе не находил, ожидая, пока я выйду из дома. Что ты, как вареный, иди, иди! — бесилась тогда тетка. Клянусь, я знаю много чего такого, но сейчас об этом не буду, мне надо немедленно, немедленно идти, я увидел слезы в теткиных глазах. Это меня совсем доконало. Будь я проклят, продлись это еще минуту, я бы, наверное, умер, сердце бы лопнуло.

— Прощай, Лем, иди на здоровье, только чтоб нигде не говорил, что это из-за куска хлеба, Лем, потому что ты мне был как родной, так и знай! Я тебя, как голубя, лелеяла, знай!

— Ну, — сказал я сочувственно, — ну ладно, тетя, — я хотел еще что-нибудь сказать, но она заплакала еще громче, и я был вынужден, вынужден окончательно уйти. Будь я проклят, а так мне хотелось, чтобы этот миг продлился, мне хотелось еще посмотреть на дорогую моему сердцу навозную кучу. Больше всего меня растрогали кроткие курочки, ужас охватил меня, когда я подумал, Боже, расстаемся, свершилось. Я думал, нигде на свете нет кур, да еще таких милых и добродушных. Но дольше задержаться с моей стороны было бы совсем бесчувственным, я не хотел слишком разжалобить сердца ненаглядных родственников. Будь я проклят, я такой от природы, не желаю ни на минутку оставаться там, где мне не место. А еще эти слезы в теткиных глазах; мне больше нравится смех. Будь я проклят, когда-то я был таким насмешником, мне казалось, что мне нет равных, я затмеваю всех вокруг! А я чаще всего был один, всю жизнь никого рядом. Иногда я вспоминаю о том, как сладко, как безумно я смеялся сам с собой, как какой-нибудь деревенский дурачок, будь я проклят, на меня нападал какой-то дикий смех, я никак не мог остановиться. Я помню, что и он так смеялся, мой друг Кейтен, вот увидите, смеялся как безумный. Некоторые в доме, особенно умники из начальства, говорили, что он чокнутый и сам не знает, почему смеется. Будь я проклят, он знал, почему смеялся. Всех обвел вокруг пальца, эти говнюки уже в печенках у нас сидели, вот смеху-то было. И с поленом только он мог придумать, будь я проклят. Охо-хо, как все топчутся, даже и папочка товарищ Аритон Яковлески. О чем я рассказывал, о расставании, ладно, те слезы меня убили, я знал, что они лживые, знал, что нечистые, будь я проклят, чего плакала, она дядю живьем бы сожрала за те слова, когда он сказал, что меня заберет. Клянусь, я видел, как она злобно смотрела на него в тот момент, могла и вилами его заколоть. Будь я проклят, все те семь дней, что я скрывался в амбаре, она куда только не отправляла бедного дядю, чтобы нашел меня. Где только ни искали, клянусь, все перевернули. Боже мой! А теперь прощайте, может, когда и вернусь, чтобы спасти дядю — иди, иди, Лем, иди, милый, будто говорил его печальный, несчастный взгляд. На самом деле я все не мог уйти от заворожившей меня теплой навозной кучи. Будь я проклят, она никак не выходила у меня из головы, все казалось, что там кроется что-то громадное, неожиданное, какая-то сладкая тайна. Надо когда-нибудь вернуться, — подумал я и поклялся себе так и сделать.

— Прощайте, милые сестрички!

— Прощай, Лем, прощай, дорогой братец Лем!

— Прощай!

— Дай Господи, чтобы ты никогда не воротился! — не выдержала добрая тетя, пожелала мне доброго пути, благословила меня на третьем шаге. Будь я проклят, такое вот благословение.

Я пошел совсем не печальным, пошел с ощущением чудесного, необъяснимого счастья, весь путь до Баски я был счастлив. Клянусь, весеннее солнце сияло, а отражаясь от снега, сверкало еще ярче, еще сильнее. Ух, какая красота, свет разливался вокруг, снег таял, тепло с поля вливалось в меня тонкой струйкой, я дрожал странной прекрасной дрожью. Будь я проклят, того, что было в Баске, я не забуду. Здесь со всех концов собирали нас, грязных, страшных детей. Именно там мне его повесили на шею, об этом я и хотел рассказать.

Его привели в Баску под стражей. Он был, как тень, и я думал, что он мой ровесник, но так просто казалось, на самом деле ему было тринадцать или четырнадцать лет. Он был безобразен, на редкость безобразен, высокий, слабый, согнувшийся, как ивовый прут, с кривыми плечами, да еще эти его странные вытаращенные глаза, как будто не умеющие закрываться для сна. Он был босой, грязный, оборванный и, не знаю почему, улыбался. Будь я проклят, он мне подмигнул и стрельнул в меня взглядом, так что мне показалось, что в меня ударила молния. Чокнутый, — подумал я, а он громко засмеялся, как будто угадал мои мысли. Будь я проклят, угадал. Потом стал всматриваться в пустое небо, куда-то вдаль, не обращая никакого внимания на то, что говорили о нем. Будь я проклят, в этот момент он был не здесь, а в пути. Потом я увидел, как часто он витал в облаках, клянусь. Меня затрясло, когда товарищ Оливера Срезоска, воспитательница и заместитель директора дома, прикрепила его ко мне. Эта проклятая характеристика, — хотел сказать я ей, — не моя, это характеристика моего отца, — но она коротко и сухо оборвала меня.

— Лем, этот нехороший мальчик будет стоять с тобой в строю, — сказала она. — Ты за него ответствен, Лем. Запомни!

Слово ответствен было для меня внове, я его не понимал. Вот что она на самом деле хотела сказать — если он от тебя убежит, Лем, я тебя прибью, как собаку, ты у меня сдохнешь. Будь я проклят, что поделаешь, дед у меня был бесстыдник и научил меня сквернословить. Это слово тогда я ни с чем не связывал, может разве только с чем-то собачьим, дрянью, которую и запоминать не стоит.

Неизгладимое впечатление на меня производили его странствования, когда он улетал, не зная пределов, как будто он птица. В такие минуты его некрасивое лицо как будто становилось другим, прекрасным. Будь я проклят, менялось все его существо, от него тогда исходило некое таинственное, непонятное, невиданное сияние. Не известное доселе, клянусь.