2 страница
заката, в котором переливались бы всевозможные оттенки желтого, без капли багреца. Наверху и внизу, как отражения друг друга, простирались вересково-черничные полотна – небо и море…

Довольно скоро нам встретилось и остальное: медные колодцы-крины, серебряные двери, золотые ковши. Бронзовые змеи, угрожающе раскрывшие пасти на три стороны света, и всякие другие невиданные звери. Царица на высоком престоле, что «в самоцветные наряды убрана, золотым венцом увенчана». Я въяви попала туда, куда молодцы из сказок проникали, взобравшись на ледяную гору или спустившись через дыру в земле.

Но… Кириос о Теос![1] Порой во мне оживал голос бабы Годони и возникало чувство, будто я лишь слушаю сказку о себе. И бабка по матери виделась мне такой, какой я встретила ее последний раз в жизни: старухой-птицей в берестяной клювастой личине, стражницей рубежа между миром живых и мертвых. Поднявшей клюку с угрозой: вам не выйти отсюда!

Но все-таки мы вышли. Я сидела с хозяевами Золотого царства за золотым столом, ела с золотых блюд и пила из золотых кубков. И невольно искала взглядом то колечко, «в котором все Золотое царство состоит». Чтобы, вернувшись домой, прокатить его по дороге – и все Золотое царство перед тобой как жар горит…

Часть первая

– Эльга, сегодня! – Ута открыла глаза и устремила взгляд в шерстяную кровлю. – Сегодня мы будем дома.

– Да ладно тебе… – вяло отозвалась княгиня, не поворачиваясь к ней. – Не верю.

Ута не обиделась. Они ночевали вдвоем в шатре, посреди стана, устроенного на берегу Днепра возле урочища Ковали. На высоком прибрежном склоне когда-то, во времена древлянского владычества над полянами, раскинулось поселение, откуда в Киев возили кузнечный товар. Сейчас оно лежало полузаброшенным, и лишь у двух-трех облупленных хатенок паслись козы, возились босоногие дети в коротеньких рубашонках и валялись в тени тощие собаки. Княгине с ее многочисленной дружиной там не нашлось бы пристанища, и заночевали на лугу: для женщин и послов поставили шатры, а отроки и челядь спали прямо у костров, благо ночи в травень месяц выдавались ясными.

– Что, не мараморяные лежанки? – улыбнулась Эльга, глядя, как Лютегость, посол от плесковского князя Белояра, ее двоюродного брата, сам раскатывает свой постельник поверх груды елового лапника: земля весной еще влажна и холодна.

– Да ну их к лешему! Я, матушка, на том камне все бока изломал! – откровенно ответил Лютегость. – Лучше на земле спать, к тому же на нашем берегу – уже почти дома!

И засмеялся: до настоящего дома ему предстояло ехать еще столько же.

Это был тридцатый ночлег посольства после входа в Днепр из Греческого моря. День Эльга и Ута проводили на корме самой большой княгининой лодьи, где над задней скамьей устроили полотняную сень для защиты от солнца. Во время дождя или сильного ветра на нее накидывали бычью кожу. Там они и сидели – то обмахиваясь веткой от жары, то кутаясь в свиты и толстые шерстяные плащи от пронизывающего холода с воды. За время путешествия этот полог стал им родным домом – и ненавистным, и любимым. Отсюда они смотрели на каменистые земли Греческого и Болгарского царств, на бескрайние заросли лозы в устье Днепра, на зеленые кручи и дальние луга Нижнего и Среднего Поднепровья.

По пути к морю русы одолели низовья Днепра вдвое быстрее, а обратная дорога против течения, по большей части на веслах, казалась бесконечной. Дни почти не отличались один от другого, и каждый тянулся долго-долго. Разнообразие внесло лишь прохождение порогов, но и те давно остались позади. Женщины уже изнемогали: Предслава, Прибыслава, Володея, Горяна, Ярослава, Святана и Живляна только и ныли целыми днями, как они устали и как хотят наконец увидеть свой дом и детей. Эльга понимала их: она тоже не видела дом и детей целый год. И все же усмиряла их, чтобы не голосили, а терпеливо сносили невзгоду. «Молитесь лучше, Бог укрепит», – говорила она им, и они умолкали в недоумении. Они умели причитанием вымывать тоску из сердца, но молитвой переплавлять ее в радость им еще предстояло учиться. Долго учиться…

Ута вылезла из-под двух одеял и взялась за гребень. К концу четвертого десятка лет, после шестикратных родов, у нее осталось не так много волос, чтобы для ухода за ними требовалась помощь: она расчесывала, заплетала косы и укладывала сама. Эльга наблюдала за ней, не шевелясь. Ута спешила, будто боялась не поспеть с убором до прибытия в Киев, хотя лодьи стояли у берега. И судя по тишине вокруг, вся многочисленная дружина спала, даже отроки еще не ходили выбирать поставленные на ночь сети. Это она от волнения. Того же, что отняло у Эльги последние остатки растраченных в путешествии сил. Сейчас, когда до дома оставался один шаг, княгиня чувствовала себя такой усталой, что лежала пластом и с ужасом думала, что встать все же придется. Придавливала к земле сама мысль о беспредельности пройденного пространства. За море сходили, они, женщины!

– Ты сама-то веришь? – спросила Эльга, глядя в спину сестры.

Ута обернулась, опустив гребень, и посмотрела на нее таким несчастным взглядом, будто услышала что-то обидное:

– Что мы сегодня будем в Киеве?

– Что Киев вообще есть на свете.

– Когда в Царьград ехали, ты не спрашивала, есть ли он на свете.

От соседних шатров донесся плач младенца, потом сонный женский голос. Живляна Дивиславна отправилась в поход заодно со своим мужем, Одульвом, и возглавляла служанок Эльги. За время путешествия она успела и зачать, и родить четвертое свое дитя. Как раз под весеннее равноденствие, когда греки отмечали церковный праздник Эвагелизмос[2], а русы у себя в палатионе Маманта, крещеные и некрещеные, вместе ели блины и любовались «медвежьей пляской» отроков, за отсутствием медвежин укутанных в черные овчины.

Ута снова принялась водить гребнем слоновой кости по своим рыжеватым, уже наполовину поседевшим волосам. Прибрала голову, нацепила волосник, стала разбирать платье, сложенное с краю. При этом шепотом постанывала: пуховые постельники за время пути свалялись, у женщин побаливали бока от спанья на неровной земле. Эльга и Ута были еще далеки от дряхлости – обеим три года не хватало до сорока, – но все уже не молоденькие девушки, которые таких мелочей не замечают.

Но вот Ута надела платье, подпоясалась и откинула полог. В полутемном шатре повеяло свежестью, Эльга глубоко вдохнула запах травы, земли, влаги. Этого им так долго не хватало в жарком, душном Греческом царстве, что она и сейчас не могла надышаться. Не встретишь здесь кружащих голову жасмина и розы, но от пронзительного запаха диких трав над большой рекой во всем теле вспыхивало ощущение жизни. Этот утренний дух будил воспоминания о каких-то давно миновавших зорях, когда она, еще

Подпишитесь на наш канал в TELEGRAM.
Новинки, подборки, цитаты, лучшие книги...
Подписаться
Возможно позже(