Валентен Мюссо
Женщина справа
Valentin Musso
LA FEMME À DROITE SUR LA PHOTO
© Editions du Seuil, 2017
Серия «Детектив-бестселлер XXI века»
© Линник З., перевод на русский язык, 2017
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2018
* * *
Посвящается моему брату Жюльену
Пролог
24 января 1959 года, суббота
Округ Сильвер-Лейк, Лос-Анджелес
Когда она открывает дверь, дневной свет ослепляет ее. Она подносит руку козырьком к глазам, носящим следы бессонной ночи. Косметика, которую она нанесла, плохо скрывает осунувшиеся черты лица. Ее разум – сумрачное болото, и голубое небо над Лос-Анджелесом кажется ей чем-то неестественным, почти аномалией.
Она закрывает за собой дверь, на мгновение останавливается на крыльце – ровно настолько, чтобы хватило времени вынуть из сумки солнечные очки. Она поправляет на голове шляпу-таблетку и спускается на три ступеньки, отделяющие ее от аллеи.
Она поворачивает голову в сторону редкой изгороди, окаймляющей участок. В соседнем доме в окне первого этажа она различает неподвижный силуэт. Его она и ожидала увидеть. Вера Андерсон… Вечно настороже, все время выслеживает малейшее движение по соседству – развлечение не хуже других, заполняющее пустоту однообразного существования.
«Актриска куда-то отправилась», – скажет она несколькими секундами позже своему мужу с нотками ревности и осуждения в голосе – мадам Андерсон не из тех, кто ходит в кино. «Все эти голливудские актриски – развратницы!» – должно быть, думает она всякий раз, увидев ее. Она представляет себе их обоих в семейной кухне: она чистит раковину, уже и без того сверкающую, он читает ежедневные новости, попивая уже одиннадцатую, если не больше, чашку кофе. Возможно, муж, чтобы ее увидеть, резко поднял голову от своей газеты. В конце концов, эта девица очень скоро станет знаменитой и сделается превосходной темой для разговоров на скучных дружеских вечеринках.
Сдержанный жест рукой, чтобы поприветствовать соседку. За окном женщина отвечает на него, но, без сомнения, в уголках ее губ появляется легкая презрительная гримаска.
Она отводит взгляд, водружая на нос очки. Надетая в первый раз пара обуви причиняет боль, и ей приходится сделать усилие, чтобы пройти до гаража непринужденной походкой.
Она устраивается в «Шевроле», поспешно включает зажигание и трогается с места. В глубине души она знает, что еще есть время отступить и признать свои ошибки. Но неясная сила удерживает ее здесь. Часть ее существа остается привязанной к этому дому, где она предпочла бы провести всю оставшуюся жизнь. Но жребий брошен, решение принято несколько часов назад.
Пока машина выезжает на улицу, она бросает последний взгляд на очаровательный фасад дома и сад – такой безукоризненно ухоженный. Она опускает стекло и зажигает сигарету – первую за день. Облако дыма проникает ей в легкие, на несколько секунд успокаивает ее, но затем тревога и страх снова овладевают ею.
Элизабет Бадина никогда не увидит на стенах этого города ни своего имени, ни своего лица. Ей никогда не будут восторгаться молчаливые толпы в кинозалах. И, что тяжелее всего, даже это имя больше не вызовет у нее никаких чувств.
Через несколько минут она снова станет девушкой из толпы, которой всегда была и которой ей следовало бы оставаться.
Отныне ее жизнь станет лишь ночным кошмаром наяву.
Часть первая
Чтобы заниматься кино, вовсе не обязательно быть безумцем. Но это очень помогает.
Сэмюэл Голдвин[1]1
Все началось с обычного телефонного звонка на следующий день после празднования моего сорокалетия. Когда, сразу после полудня 26 августа 1998 года, в моей квартире раздался звук телефона, я еще валялся в кровати, чуть под хмельком. У меня не было ни сил, ни присутствия духа снять трубку, и только к середине дня я обнаружил на автоответчике послание, которому было суждено перевернуть мою жизнь.
К себе я вернулся на рассвете. Накануне мой друг и агент Катберт Сент-Луис устроил праздник-сюрприз в мою честь. Так как он знал, что я терпеть не могу сюрпризы и еще больше не люблю дни рождения, он счел за лучшее посвятить меня в тайну и заставить отрепетировать свое появление.
– Чуточку опоздай, так будет более правдоподобно. И ради бога, Дэвид, не строй эту свою рожу!
– Какую еще рожу?
– Ты сам прекрасно знаешь. Ту, которая производит на всех впечатление, будто за тобой водятся какие-то грешки, – ответил он, изобразив крайне сокрушенный вид. – Прямо Никсон, у которого Дэвид Фрост выпытывает всю подноготную![2]
Я сказал водителю такси высадить меня в Верхнем Ист-Сайде за три улицы от квартиры Катберта, чтобы немного пройтись и настроиться на предстоящее мероприятие. Как он мне до этого объяснил, предполагается, что я иду к нему поужинать в небольшой дружеской компании. Итак, я захожу, весь такой свободный и непринужденный, с бутылкой «Ридж Виньярдс Монте Белло» за 200 долларов – Катберта устроил лишь тот вариант, когда я приношу калифорнийское вино.
Переступив порог и услышав «С днем рожденья тебя!» в исполнении тридцати гостей, испускающих самые немузыкальные трели, я должен буду изобразить удивление, безуспешно пытаясь выбросить из головы образ Ричарда Никсона, вжавшегося в грязно-бежевое кресло, слишком низкое для него, и объявляющего перед камерой: «Я совершил ошибки, в том числе ужасные и недостойные президента…»
Посреди радостного хорового исполнения я заметил хозяина дома с бокалом в руке. Он украдкой поднял большой палец, давая мне понять, что я играю свою роль лучше не бывает. Или, может быть, он просто хотел сделать мне приятное. В не такие уж давние времена ничего так не опьяняло меня заранее, как перспектива оказаться в центре внимания, насладиться положением важной персоны, одно появление которой способно сместить центр тяжести комнаты. Но в тот вечер я испытывал лишь смущение и то неприятное ощущение, будто я узурпатор, который еще удивляется, что ему оказывают столько почестей. Не давая мне времени даже вставить слово, Катберт дружески стукнул меня по спине, забирая бутылку.
– Веселого дня рождения, старик! Хм… превосходный выбор!
Я безропотно вытерпел заученные банальные комментарии нескольких гостей относительно большого прыжка в сорокалетие и неумолимых разрушительных следов времени. 40 лет… Когда мне случалось думать о своем возрасте, то есть все чаще и чаще, я осознавал, что прожил половину жизни, не совершив ничего выдающегося, – я думал, что Моцарт умер в 35 лет, оставив после себя собрание музыкальных пьес из 626 произведений. В своей порочности я дошел до того, что однажды проверил информацию