Моя семья жила в тех краях уже несколько поколений. И действительно, сотни лет тот район евреи называли своим домом. Но, несмотря на простую красоту, ни один из моих родителей не считал жизнь в Вишнево чем-то устоявшимся. Они рассматривали штетл скорее как промежуточную станцию, одну из многих остановок на тысячелетней дороге обратно – на нашу истинную родину. Земля Израиля была не просто мечтой моих родителей; она была вдохновляющей целью для многих наших знакомых. Кажется, на каждом собрании разговор заходил о переезде в Сион, о том, чтобы оставить местечко, которое мы любили, присоединиться к первопроходцам, которые уже осваивали ту нашу землю. Мы часто говорили о Теодоре Герцле[4], основателе сионистского движения, который утверждал, что будущее еврейского народа зависит от существования еврейского государства, связанного не только с религией, но и с языком и национальностью. «Пусть нам дадут суверенитет над [известным пространством] земной поверхности, достаточным для нужд нашего народа. И тогда уже мы сделаем все остальное».
Мечта Герцля стала моей собственной. Я воспринимал свою семью как людей благополучных, но живущих в изгнании. Мы говорили на иврите, думали на иврите и с нетерпением читали новости, приходившие из Подмандатной Палестины[5] – контролируемой Великобританией территории, в которую входила и наша древняя родина. Мы были охвачены коллективным стремлением – желанием вернуться туда, и эта тяга становилась все сильнее. Временами мне казалось, что я нахожусь в чистилище между далеким прошлым и неизбежным будущим. Чем ближе к нему мы подходили, тем невыносимее становилась задержка в пути.
Несмотря на желание отправиться дальше, мои воспоминания о детстве многочисленны и нежны. Моя мама, Сара, была прекрасной и любящей женщиной; она работала библиотекарем и была поклонницей русской литературы. Мало что приносило ей больше радости, чем чтение, и эту радость она делила со мной. Я мог бы стать книжником и начал как книжный мальчик, читая рядом с мамой. Это был веселый и полный любви вызов: попытаться не отставать от нее, хотя бы для последующего обсуждения прочитанного. Мой отец, Ицхак (известный как Гетцель), был добрым и щедрым; он торговал лесом, как и его отец. Он был энергичен и добр, заботлив и усерден в делах. Отец всегда ободрял меня и радовался моим достижениям. Его любовь дала мне уверенность, а эта уверенность – способность летать. Для меня это было величайшим благословением.
Родители воспитывали меня без чрезмерных ограничений, никогда не указывали мне, что делать, веря, что любознательность выведет меня на правильный путь. В юные годы, когда я решил выступать публично и тренировался перед родителями и их друзьями, я получал только поддержку и одобрение. Иногда я подражал кому-то (в городе было несколько человек, чей голос и манеру я взял за образец). В других случаях я готовил речи о природе сионизма или сравнивал достоинства моих самых любимых писателей. Взрослые видели во мне не по годам развитого мальчика, которого ждет большое будущее. Для меня самого это было началом чего-то значительного. Однако среди одноклассников я стал изгоем, слишком отличавшимся от остальных. Но, по сути, я был тем же, кем остаюсь и сейчас, в девяносто три года: любопытным мальчиком, увлеченным сложными вопросами, готовым мечтать и не восприимчивым к чужим сомнениям.
Родители помогли мне сформироваться таким, какой я есть, но одну из самых важных установок в жизни заложил мой дедушка, рабби Цви Мельцер[6], которым я восхищался больше, чем кем-либо. Он был коренастым, но казался очень высоким. Окончив лучшую иешиву[7] в Европе, он стал одним из основателей еврейской сионистской школы «Тарбут» и выдающимся лидером еврейской общины. В нашем крошечном местечке было три синагоги и две библиотеки: одна на иврите, другая на идише. Если сионизм был центром нашей гражданской жизни, то иудаизм – центром жизни нравственной. Дедушка был авторитетной фигурой, и вся моя семья принимала его руководство, а благодаря его положению и исключительному уму он стал лидером общины, весь штетл обращался к нему за мудрыми советами.
Мне очень повезло не только потому, что в семье была такая важная фигура, но еще и потому, что он уделял мне особое внимание. Он был первым, кто учил меня истории еврейского народа, и первым, кто познакомил меня с Торой. Я присоединялся к нему каждую субботу в синагоге и внимательно следил за еженедельным чтением. Как и другие евреи, я считал Йом Кипур, еврейский Судный день[8], самым главным из праздников. Он обладал исключительной ценностью для меня не только в силу значимости, но и потому, что я мог слушать, как поет дедушка. Только в этот день он служил нашим кантором, и его чудесный голос навсегда связан для меня с невыразимо прекрасной молитвой «Коль нидрей»[9]. Она переносит меня в глубины души, и я словно прячусь под его молитвенным покровом – и это единственное место, где я чувствовал себя в безопасности в такой серьезный день. Из темноты этого укрытия я просил Бога простить преступников и помиловать каждого человека, ведь Он сам посеял в нас семена слабости.
Вслед за дедом и благодаря ему еще в детстве я стал очень религиозным, гораздо больше, чем мои родители. Я пришел к выводу, что мой долг – служить Богу через Его заповеди и что недопустимы никакие отступления от них. Родители не очень понимали всю глубину моей приверженности до того дня, когда отец принес домой радио, первое в Вишнево. Волнуясь, он хотел показать моей матери, как оно работает, и включил его в субботу – день отдыха и созерцания, в который иудаизм запрещает определенные действия, в том числе те, что необходимы для включения радио. Я был в ярости. В порыве чрезмерной праведности я бросил приемник на землю, сломав его непоправимо, как будто от этого зависела судьба человечества. Я