Читать «Работа над фальшивками, или Подлинная история дамы с театральной сумочкой»

Deus conservat omnia — Бог сохраняет все.

Искусство давно перестало быть магией. Сегодня это, как ты вполне верно заметил, предварительный сговор.

Жизнь — такая система, где все загадочным образом и по какому-то высшему плану закольцовано.

В оформлении обложки использованы фрагменты рисунка Владимира Лебедева 1917 года из собрания автора.

Лежащая перед вами книга получилась случайно. Более всего она похожа на незапланированного, но желанного ребенка.

Сызмальства мне казалось, что настоящий мир устроен не так, как о нем рассказывают взрослые, а совсем наоборот. Даже любимый роман Гюисманса, который я перечитывал несколько раз, как только открыл социальные глаза, назывался — «Наоборот». Нацепив очки, я открыл для себя другую книгу того же автора — «Без дна», которую откладывал только ради «Голема» Майринка, «Заупокойной мессы» Пшыбышевского и прочих тому подобных сочинений, описывающих изнанку реальности.

В школе и в институте мои подозрения относительно фиктивности видимого жизнеустройства только усилились, а наступившая перестройка доказала, что я был прав. Последовавшее затем «вставание с колен» подтвердило, что я был прав вдвойне. Все обстоит совсем не так, как кажется на первый взгляд. И на второй, впрочем, тоже. Не говоря уж о третьем и четвертом.

В профессиональном отношении меня более всего интересовал феномен двойников. Психопатологическая схоластика записывает эти своеобразные переживания «подмены» в число банальных симптомов страшной болезни, но мне всегда представлялось, что за поверхностью явления просвечивает иная сущность.

A realibus ad realiora — «от реального к реальнейшему» — «Другая жизнь и берег дальний», как писал Пушкин, куда не проложено прямых позитивистских дорог.

Только музыка и поэзия. Или молчаливые афонские исихастские практики, гурджиевские «движения», суфийские танцы дервишей, холотропное дыхание и запрещенные вещества. Эти методики, однако, в основном продают билеты в один конец или отличаются досадной мимолетностью. Остановить мгновение нельзя без помощи темных сил. Отзвучав, несмотря на все попытки ретенции удержать ее в душе и сознании, мелодия исчезает навсегда. По словам Хаксли: «Музыка это доказательство: Бог существует. Но только до тех пор, пока звучат скрипки». Однако проникнуть в то лишенное времени и пространства место, где она хранится, мы не можем. Разве что ненадолго заглянуть через какую-нибудь картину.

Отец Павел Флоренский называл икону «окном в мир горний». На такие высоты по многим причинам я рассчитывать не мог, поэтому мне оставалась живопись, также, по словам философа, претендовавшая на то, чтобы «вывести зрителя за предел чувственно воспринимаемых красок и холста в некоторую реальность». В таинственную область, лишенную хода времени. Туда-то мне и хотелось попасть. Или хотя бы заглянуть одним глазком.

Но на моем пути стояло одно препятствие — сомнение в подлинности увиденного. И речь не шла об иллюзии или галлюцинации.

«…живописное произведение разделяет со всеми символами вообще основную их онтологическую характеристику — быть тем, что они символизируют. А если <…> произведение никуда за себя самого не выводит, то не может быть и речи о нем как о произведении художества; тогда мы говорим о мазне, о неудаче»[1]. И о подделке, продолжу я вслед за Флоренским.

Много лет я собирал разнообразные свидетельства по этой теме, понимая, что в основном сталкиваюсь с субъективными суждениями и формально недоказуемыми мнениями. В юридическом поле эта проблематика фактически отсутствовала, хотя с каждым годом все больше и больше стремилась войти в публичный оборот в качестве занимательных детективных нарративов.

Найдя безусловно доказанный случай клонирования картины, хранящейся в строго охраняемых запасниках Русского музея, я закричал «караул», чем спровоцировал громкий скандал. Речь идет о картине Бориса Григорьева «В ресторане» и ее фальшивом двойнике, именуемом «Парижское кафе». Лично для меня история привела к разрыву отношений с людьми, любые контакты с которыми изначально были ошибочными и компрометантными.

Поползновение создать судебный прецедент закончилось оправдательным приговором, объясняемым доказанностью всего на свете, кроме умысла. Я не считал и не считаю это неудачей или поражением. Гласный процесс позволил создать широкое поле для обсуждения проблем фальсификации произведений искусства, невзирая на лица и институции. Только таким образом удалось ввести в правовую плоскость целый ряд принципиальных документов и, возможно, стандартизировать их применительно к последующим попыткам такого рода. Правда, мне их предпринимать, скорее всего, не суждено. Я объелся этим мороженым на сто лет вперед. Кроме того, недоказанность умысла синонимична отсутствию смысла. А с этим я еще как согласен. И не только применительно к живописи.

Одновременно у меня накапливался разнообразный литературный материал, который нуждался в систематизации и приведении в элементарный порядок, поскольку это был костюм, сшитый на живую нитку. Даже скорее винегрет или «варево», существовавшее в виде малосвязанных между собой обрывков и фрагментов, за исключением обширного предуведомления. Большая вводная глава была достаточно цельной и осмысленной. Ее некоторая акварельная размытость объяснялась отсутствием веских доказательств. Их замещали ностальгические воспоминания о прошлом, призванные послужить переправой в трижды удостоверенную реальность наших дней.

Я не придавал этой первой части сочинения большого значения, но отчего-то все же надиктовал около сорока тысяч печатных знаков. Расширять или изменять черновик текста я и не думал, сомневаясь вообще в перспективах бумажного издания. Занимался я этой писаниной исключительно для собственного развлечения.

В августе 2016 года у меня приключилась оживленная переписка с обозревателем «Радио Свобода» Дмитрием Волчеком. Чтобы не углубляться в детали, я размещаю ее без всяких прибавлений и изъятий в особом приложении[2], но рекомендую не залезать туда сейчас, а читать в самом конце. На мой взгляд, она может послужить выразительным завершающим комментарием, несмотря на некоторые анахронизмы.

Результатом обмена письмами явилось предложение журналиста написать что-то вроде статьи про поддельное искусство для последующего размещения на сайте радиостанции. Я воспринял эту идею с энтузиазмом и принялся за практическое применение искусства кройки и шитья прежде написанных текстов, делая акценты на ходе и результатах недавнего судебного процесса.

Первая часть, посвященная исключительно давнему прошлому, не привлекала моего внимания до тех пор, пока в ней что-то не зашевелилось. Оказалось, что под грудой зачитанных до дыр коротичевских «Огоньков», листовок забытых митингов и прочего старого хлама теплится жизнь. То, что я самодовольно считал лишь «Венком мертвым» или высохшей ретортой самодеятельного алхимика, было утробой, вынашивавшей не совсем понятное живое существо. Меня это поразило, я вернулся к начальной части рукописи и выпростал это «нечто» наружу. Оказавшийся на воле «гомункулус» был тонок, рахитичен, прозрачен на свет, но подвижен и ужасно прожорлив. Я оглянуться не успел, как он громко заявил о своем первородстве, проглотил наиболее «вкусные» части изначального текста, не имеющие к нему никакого отношения, и продолжил переваривать окружающее с нарастающей силой.

Не без сомнения