Читать «Способный ученик»

То, что Тодд до сих пор видел на картинках, впервые

приобрело вполне зримые очертания, это уже была не

какая-нибудь сценка в фильме ужасов, но самая что ни на есть

будничная реальность — ошеломительная, непостижимая,

зловещая.

Он крутил педали своего велосипеда с изогнутым рулем, держась середины пригородной улочки, — американский подросток с рекламной картинки, а почему бы и нет: Тодд Боуден, тринадцать лет, нормальный рост, здоровый вес, волосы цвета спелой пшеницы, голубые глаза, ровные белые зубы, загорелое лицо, не испорченное даже намеком на возрастные прыщики.

При желании можно было завернуть домой, но он крутил педали, не сворачивая, он пролетел через частокол света и тени и улыбался, как можно улыбаться только летом, когда у тебя каникулы. Такой подросток мог бы развозить газеты, что, кстати, он и делал — доставлял подписчикам «Клэрион»,выходившую в Санто-Донато. А еще такой подросток мог бы продавать, за небольшое вознаграждение, поздравительные открытки, что, кстати, он тоже недавно делал. На открытках впечатывали фамилию заказчика — ДЖЕК И МЭРИ БЕРК, или ДОН И САЛЛИ, или МЕРЧИСОНЫ. Такой паренек мог бы насвистывать во время работы, и, надо сказать, Тодд частенько насвистывал. Причем довольно приятно. Его отец, инженер-строитель, зарабатывал сорок тысяч в год. Его мать окончила колледж по специальности «французский язык» и познакомилась с будущим мужем при обстоятельствах, когда тому позарез нужен был репетитор. В свободное время она печатала на машинке. Все годовые аттестаты Тодда она хранила в специальной папке. С особым трепетом она относилась к аттестату за четвертый класс, на котором миссис Апшоу написала: «Тодд на редкость способный ученик». А разве нет? Всю дорогу одни пятерки и четверки. Он мог еще прибавить — учиться, скажем, только на пятерки, — но тогда кое-кто из его друзей мог бы подумать, что он «немножечко того».

Он затормозил у дома номер 963 по Клермонт-стрит. Неприметный домик прятался в глубине участка. Белые стены, зелененькие ставни и такого же цвета отделка. Перед фасадом живая изгородь, хорошо политая и подстриженная.

Тодд откинул со лба прядь волос и вручную покатил велосипед по цементной дорожке, что вела к крыльцу. Улыбка не сходила с его лица — открытая и обворожительная, она как бы предвосхищала приятную встречу. Носком кеда он опустил велосипедный упор и вытащил из-под багажника сложенную газету. Это была не «Клэрион»; это была «Лос-Анджелес тайме». Он сунул газету под мышку и взошел по ступенькам. Справа звонок, под ним две аккуратно привинченные дощечки, закрытые от дождя пластмассовыми накладками. Немецкая предусмотрительность, подумал Тодд и еще шире улыбнулся. Такое могло прийти в голову только взрослому, и Тодд мысленно похвалил себя. Не в первый раз.

На верхней дощечке: АРТУР ДЕНКЕР.

На нижней: ПОЖЕРТВОВАНИЙ НЕ ПРОСИТЬ, ТОВАРЫ НЕ ПРЕДЛАГАТЬ.

Тодд, улыбаясь, нажал на кнопку.

Звонок, едва слышный, отозвался в недрах дома. Тодд приложил ухо к двери — тишина. Он взглянул на свой «Таймекс» (часы, в числе прочего, ему вручили за распространение поздравительных открыток) — двенадцать минут одиннадцатого. Пора бы и встать. Сам Тодд вставал не позднее половины восьмого, даже в каникулы. Кто рано встает, того удача ждет.

Он подождал полминуты и, не дождавшись шагов, налег на звонок. Через семьдесят одну секунду, по часам, послышались шаркающие шаги. Домашние тапочки, определил он по звуку. Тодд постоянно прибегал к дедуктивному методу. Он мечтал, когда вырастет, стать частным детективом.

— Да слышу, слышу! — донесся сварливый голос человека, выдававшего себя за Артура Денкера. — Сейчас! Хватит трезвонить! Сейчас, говорю!

Тодд отпустил кнопку звонка.

Лязгнула цепочка, потом запор. Наконец дверь открылась. На пороге стоял старик в заношенном халате с лопоухо загнувшимся воротом и лацканом, выпачканным соусом не то «чили», не то кетчупом. Между пальцев тлела сигарета. Тодд подумал, что старик похож на Альберта Эйнштейна и, одновременно, на киноактера Бориса Карлоффа. Длинные седые волосы, отдававшие в желтизну, которая вызывала ассоциацию, увы, не со слоновой костью, а с никотином. Лицо морщинистое, помятое после сна. Не без неприязни Тодд про себя отметил, что у старика двухдневная щетина. «Выбритое лицо — это солнышко в пасмурный день», — любил говорить отец, брившийся и в будни, и по выходным.

На Тодда настороженно смотрели глубоко запавшие, с красными прожилками глаза. И опять секундное разочарование: этот тип в самом деле похож на Альберта Эйнштейна и на Бориса Карлоффа, но еще больше — на старого замызганного пьяницу вроде тех, что околачиваются на станции.

— Мальчик, — произнес он, — мне ничего не нужно. Прочитай, что там написано. Ты умеешь читать? Хотя, что я спрашиваю, все американские мальчики умеют читать. Так что постарайся впредь меня не беспокоить. Будь здоров.

Он начал закрывать дверь.

— Вы забыли свою газету, мистер Дюссандер, — сказал Тодд, предупредительно протягивая «Таймс».

Дверь остановилась на полдороге. В глазах Курта Дюссандера промелькнула какая-то настороженность, озабоченность и тут же исчезла. Возможно, там был замешан и страх. Молодчина, здорово он овладел собой, и все же Тодд в третий раз испытал разочарование. Он не ждал от Дюссандера хорошей реакции... он ждал от Дюссандера блестящей реакции.

«Слабак, — презрительно подумал Тодд. — Ну и слабак».

Паукообразная рука просунулась в щель и ухватилась за другой конец газеты.

— Давай ее сюда.

— Да, мистер Дюссандер. — Тодд выпустил свой конец. Паук втянул лапку внутрь.

— Моя фамилия Денкер, — сказал старик, — а не какой-то там Дю-зандер. Оказывается, ты не умеешь читать. Очень жаль. Будь здоров.

И снова дверь начала закрываться. Тодд одним духом выпалил в сужающуюся щель:

— Берген-Бельзен, с января по июнь сорок третьего. Аушвиц, с июня сорок третьего по июнь сорок четвертого, Unterkommandant. Патэн...

Дверь приостановилась. Мешки под глазами на землисто-сером лице казались складками на съежившемся воздушном шаре, висящем в просвете. Тодд улыбался.

— Из Патэна вы бежали перед приходом русских. Добрались до Буэнос-Айреса. Говорят, там вы разбогатели, вкладывая вывезенное из Германии золото в торговлю наркотиками. Неважно. С пятидесятого по пятьдесят второй вы жили в Мехико. А потом...

— Мальчик, у тебя не все дома. — Скрюченный артритом палец описал несколько кругов у виска. Но при этом слишком уж явно задрожали губы.

— Что было с пятьдесят второго по пятьдесят восьмой — не знаю, — продолжал Тодд с еще более лучезарной улыбкой. — Никто, я думаю, не знает, во всяком случае, ни слова не просочилось. Но перед тем как власть на Кубе захватил Кастро, вас обнаружили в Гаване, вы работали консьержем в большом отеле. Вас потеряли из виду, когда повстанцы вошли в город. В шестьдесят пятом вы вынырнули в Западном Берлине. И там вас чуть не взяли за жабры. — Последнее слово у него прозвучало особенно сочно. При этом пальцы сжались в кулаки. Взгляд Дюссандера невольно упал на его руки, подвижные, сноровистые, руки американского мальчишки, созданные, чтобы мастерить гоночные лодки из мыльниц и модели кораблей. Тодд отдал дань тому и другому. Всего год назад они с отцом построили модель «Титаника». На это у них ушло четыре месяца, модель и по сей день стоит в отцовском кабинете.

— Я не знаю, о чем ты, — сказал Дюссандер. Без вставной челюсти вместо слов во рту у него получалась каша, и это не нравилось Тодду. Выходило как-то... неубедительно, что ли. Полковник Клинк в фильме «Молодчики Хогана» и тот больше походил на нациста, чем Дюссандер. Но в свое время этот тип выглядел, конечно, будь спок. В статье, напечатанной в журнале «Менз экшн», автор назвал его «Упырь из Патэна». — Убирайся-ка ты лучше подобру-поздорову. Пока я не позвонил в полицию.

— А что, и позвоните, мистер Дюссандер. Герр Дюссандер, если вам так больше нравится. — Улыбка не сходила с его губ, обнажая великолепные зубы, по которым три раза в день проходилась зубная щетка и паста с богатым содержанием фтора. — После шестьдесят пятого вас уже никто не видел... только я, когда два месяца назад узнал вас в городском автобусе.

— Да ты помешанный.

— Так что если хотите позвонить в полицию, — продолжал с улыбкой Тодд, — валяйте. Я подожду на крыльце. Но если вам не к спеху, то почему бы мне не войти? Посидим, поговорим.

Несмотря ни на что, в голове Тодда шевелился червячок сомнения. А вдруг ошибка? Это тебе не упражнение в учебнике. Это настоящее. Вот почему он почувствовал огромную радость (ЛЕГКУЮ радость, как он уточнит для себя позднее), когда Дюссандер сказал:

— Ты, конечно, можешь зайти на минутку. Просто я не хочу, чтобы у тебя были неприятности, понятно?

— Еще бы, мистер Дюссандер, — сказал Тодд, переступая порог. Дюссандер закрыл за ним дверь, словно отрезав утро.

В доме пахло затхлостью и спиртным. Такие запахи иногда держались по утрам и у них дома, после вечеринки накануне, пока мама не открывала настежь окна. Правда, тут было похуже. Тут запахи въелись и все собой пропитали. Запахи алкоголя, подгоревшего масла, пота, старой одежды и еще лекарств — ментола и, кажется, валерьянки. В прихожей темнотища, и рядом этот Дюссандер — втянул голову в ворот, этакий гриф-стервятник, ждущий, когда раненое животное испустит дух. Сейчас, невзирая на двухдневную щетину и обвислую дряблую кожу, Тодд явственно увидел перед собой офицера в черной эсэсовской форме; на улице, при дневном свете, воображение не бывало столь услужливым. Страх, точно ланцет, полоснул Тодда по животу. ЛЕГКИЙ страх, поправится он позднее.

— Имейте в виду, если со мной что-нибудь случится...

Дюссандер презрительно отмахнулся и прошаркал мимо него в своих шлепанцах, как бы приглашая за собой в гостиную. Тодд почувствовал, как кровь прихлынула к щекам. Улыбка увяла. Он последовал за стариком.

И вот еще одно разочарование, которого, впрочем, следовало ожидать. Ни тебе писанного маслом портрета Гитлера с упавшей челкой и неотступным взглядом. Ни тебе боевых медалей под стеклом, ни почетного меча на стене, ни